Анатолий Чуль — художник, иконописец, краевед, автор и исполнитель исторических вывесок в одном из древнейших российских городов — Рыбинске, вошедшем в 2025 году в Золотое кольцо России.

В «столицу бурлаков», основанную раньше Москвы (1071 г.), он приехал с семьей из Белоруссии в двухгодовалом возрасте, поэтому считает себя коренным жителем. Отсюда и любовь к городу, особенно — к его истории.

Анатолий еще ребенком любил гулять по старым кварталам города и лазил по развалившимся историческим зданиям в поисках старинных предметов. Поэтому ему больно смотреть, когда исчезают целые кварталы, которые несли в себе историческую ткань Рыбинска. По его словам, старый город становится как киборг с неподходящими деталями, приделанными к историческому костюму.

За последние годы Рыбинск преобразился, и это преображение заметили не только горожане — красноречивее всего о нем говорят цифры роста турпотока. Свой вклад в то, что старинный русский город стал центром притяжения туристов, внес и Анатолий Чуль.

В интервью главному редактору ИА Регнум Чуль рассказал, почему так важно в каждом городе сохранять его исторический центр, что теряют люди, когда разрушается историческая ткань города, чем особенно ценно деревянное зодчество, о том, какой жизненный урок вынес во время поездки к затопленному городу Молога и о многом другом.

«Приходится включаться и шуметь»

— Анатолий, с виду вы такой положительный и добрый человек. Но поговаривают, что в Рыбинске вас боятся. Что же вы такого тут делаете, что вас боятся?

— Жить спокойно не даю местным людям, которые не понимают, что творят.

— А что же они творят?

— Разные неприятные вещи, связанные с видоизменением достояния, которое нам досталось. Вся эта архитектура старинная, вся эта атмосфера с каждым неправильным решением сразу начинает стираться и уходить.

— Что это могут быть за неправильные решения?

— За примерами далеко ходить не буду.

Сейчас идет реконструкция центра. Покраска фасада и цокольных этажей. Стоит дом на бутовом фундаменте. Это естественный природный материал, который столетиями стоит без проблем. Да, на нем есть какие-то выколки. Но его начинают штукатурить под покраску. Издеваться, портить фасад. Не знаю, кто сочинил этот проект. И вот приходится включаться — останавливать этот процесс.

— А у всех зданий должен быть одинаковый фасад?

— Наоборот. Все индивидуально. Зачем убирать то, что дошло до нас с тех времен? Фактура города, ткань города. Элементы лепнины. Из-за таких нерадивых собственников, которые начинают на свой вкус ремонтировать, город всё это теряет. Приходится включаться и шуметь. Вот за это и не любят.

- Что еще вы назовете тканью города?

— Всё, что связано с историей города. Все, что до нас дошло. Любой старый центр — это сердце любого города, откуда всё идёт. Город этим жил и продолжает жить. Если мы угробим центр, город потеряет свой характер, своё лицо.

— Фасад и лепнина?

— Это еще то, что под ногами у нас. Каменка та же самая. Городу очень идут каменные мостовые. Старинному городу они просто необходимы. Асфальт — это нечто современное. Он, между прочим, очень сильно влияет на сами строения, на фасады. Под асфальтом грунт сыреет, здание напитывается и разрушается со временем быстрее. Приходится чаще ремонт делать. Ну а с каждым ремонтом, естественно, уходит первозданный вид дома.

— Наверное, невозможно его сохранить в первозданном виде через сто лет.

— Как раз если мы будем обращать внимание на такие мелочи, как брусчатка, каменка и мостовые (хотя бы бетонная плитка по возможности), то меньше будем делать ремонт и сохраним эту красоту.

— А как найти компромисс? Конечно, это очень красиво, когда лежит брусчатка. Но зимой на ней скользко.

— Неправда. Она же рифленая. Как на ней может быть скользко? Это на асфальте скользко. Вы же в детстве катались по замерзшей луже? Она на асфальте. На брусчатке так не покатаешься. Правда, у нас ухаживать не очень умеют. Посыпают реагентами, и потом страдают все деревянные части строения. Всё, что надо сохранять, — всё страдает. Просто нужно убирать вовремя.

«Город настроен»

— Обыватель просто живёт в городе. Как вы считаете, он осознаёт, что у города есть лицо и ткань, которую надо сберечь?

— Только на подсознательном уровне. Он во всё это не вникает. Ему или нравится, или не нравится. Он идёт, и ему просто хорошо. Значит, все нормально. А если у него какой-то дискомфорт, значит, что-то не то. И вот это «что-то не то» как раз может быть нарушением ткани города.

— Вы тоже приложили руку к вывескам, которые написаны на старорусском языке. Это воспроизведение стиля XIX века. Понятно, что у вас теперь уникальный центр города.

— Да, мы гордимся этим центром.

— А простой житель Рыбинска этого хотел? Его не удивило, когда эти вывески стали появляться?

— Это была катастрофа на самом деле. Сначала все у виска крутили: «Что вы делаете? Зачем? Давайте еще будем в лаптях ходить и на лошадях ездить». Но когда прошло время, люди поняли, что город стал эффектней. Его стало заметнее. Центр стал ярче. Он перестал быть вот этим разноцветным балаганом. Особенно ужасно это смотрелось в перестройку, когда появилось много разных магазинчиков. Это такой сыр-бор был. Все фасады были завешаны кричащей рекламой. Каждый себя пытался «перекричать», и получался шум. На фоне этого ты теряешься. И здания теряются, и город проигрывает. Находиться некомфортно в таком городе. У тебя просто рябит в глазах. А сейчас у нас город настроен как хороший музыкальный инструмент. Всё гармонично.

Каждый дом, каждый фасад, каждая вывеска утверждается на городском худсовете. Через него должны все пройти. Все его боятся, потому что не сразу всё получается.

— То есть если владелец здания хочет повесить какую-то вывеску на свой магазин или ломбард, он должен её эскиз представить худсовету?

— Да. Сначала мы согласовываем.

— И сложно согласовать?

— Уже пять лет мы этим занимаемся. Получаем эскизы, поправляем их, направляем, дорабатываем по возможности и запускаем уже в процесс изготовления. Поэтому у нас порядок сейчас на улице более-менее. Есть, конечно, какие-то выскочки, но это незаметно на общем фоне.

— А что ж в этих выскочках?

— Есть упрямые.

— Но если вы даже крупные сети супермаркетов победили…

— Митя Кузнецов (известный фолк-музыкант из Рыбинска) с ними полгода воевал, но заставил их вывеску сделать в очень крутом стиле. Это было большое подспорье нам.

— Но как договориться, когда руководство сетей говорит: «Ни за что»?

— Они сейчас уже так не говорят. Наоборот: «Прикольно, нам нравится, давайте дальше». Это же внимание привлекает. Они видят, как это работает у других предприятий, и тоже начинают какую-то прибыль получать. Это же их лицо, оно эксклюзивное. Везде одно и то же, а тут именно так — ни на что не похоже. Народу тоже интересно. Особенно приезжим. Каждый раз смотрю на туристов и вижу, с каким они восторгом ходят. Для них это вообще неожиданно.

Хочется жить в уюте

— А у кого у первого в голове появилась эта идея — начать менять вывески?

— Да ни у кого она конкретно не появилась в голове. Это давно ходит. Мы в начале 2000-х с супругой в Ялте жили. Занимались там оформлением. Правда, не вывесок, а интерьера. Потом вернулись в Рыбинск. Супруга устроилась в рекламное агентство и начала пробовать в старом центре делать вывески на старый манер. Но тогда это еще не так подхватилось, потому что, видимо, люди не созрели.

— Еще старое время не ушло?

— Ну да. Это же 2003 год был. Еще от перестройки не отошли. А сейчас к национальному больше движение. Легче реализовать это всё. Другие города это тоже немножко подхватили. Это радует.

— Другие города не составят конкуренцию Рыбинску?

— Я этого не боюсь, потому что там это всё сложно. Рыбинск у нас так и будет особнячком.

— Ну почему?

— Потому что здесь есть определенные люди, которые по-своему видят. Там есть свои люди, которые будут по-своему видеть. Все будет по-разному, не будет повторов.

— Почему будет по-разному?

— Среда другая будет.

Посмотрите на бульвар, где мы сейчас сидим. Это вообще решение очень смелое, сейчас не делают так. Мы применили некоторые моменты, от которых отказываются все, — дерево. Дерево сейчас не любят брать, в том понимании, как мы взяли.

Я же еще и краевед. У меня с детства очень много насмотренности. Рыбинск деревянный был всегда, но это утрачено. Я вообще сидел и насчитал там 130 деревянных домов. Архитектура была такая, как в Омске и Томске. Теперь ее нет, она утрачена.

— А я родилась в деревянном доме в центре Томска. Это был старый купеческий дом.

— Наверное, вы меня сейчас понимаете. Я это все застал, по этим улочкам гулял, это все в себя впитал, и на моих глазах это все стерли. Нет этого сейчас ничего. Осталось несколько особняков в городе. Но мы за них держимся. Сбережем их обязательно.

— Это ваша группа активистов держится. А люди держатся?

— Не только активисты. У нас еще и руководство это понимает, а это очень важно. Наш мэр Дмитрий Станиславович Рудаков — это северный человек. Он вырос в деревянном зодчестве. Он это любит. Благодаря этому мы всё сбережем и приумножим. У нас сейчас проект интересный на Чкалова. Будем там возрождать деревянные ограждения, которые раньше были в городе. Они все утрачены, ни одного не сохранилось. Все эти деревянные ворота с калитками будут восстановлены сейчас.

— Деревянное зодчество — это жизненно важная ткань города?

— А как же? Мы, гуляя по каменным джунглям, уюта не почувствуем. Нам обязательно нужно, чтобы было тепло. А дерево его даёт. Это неподдельно. Это очень уютно. Дерево обязано быть в городе, в старом центре.

— И бульвар, где мы сейчас сидим…

— Да, это было смелое решение. Не все его хотели, но я прям навязывал. С мэром сидели, и он говорит: «Ну давайте рискнем и поставим деревянные фонари». Фонари со столбами из монолита-лиственницы. А какие на них стекла! Они тоже повторяют неровность старого вручную сделанного стекла. Это тоже создаёт атмосферу теплоты. Как будто ручная работа.

— Такие стояли в старом Рыбинске?

— Да, мы на каждой старинной фотографии Рыбинска можем встретить эти фонарные столбы.

— Они похожи на свечку. Тогда тоже это проектировалось как свеча?

— Да, это тип восковой свечи. Вы когда в церковь приходите, там на свечной лавке восковые свечи лежат как раз такой формы.

— Вы изучали старые фотографии города?

— Конечно. Я много чего изучал по Рыбинску. И это все продукт моего изучения. Не только моего. Целая команда это все делала.

— К буфету, где мы сидим, вы тоже приложили руку?

— Да, всю эту резьбу отрисовывал своими руками. Потом мастера делали, вырезали это все.

— А вы с чего это отрисовывали?

— У нас был такой ресторан «Эльдорадо» на бульваре. Мы в стиле того ресторана реплику такую сделали. Прям уверены были, что любая старая реплика впишется. Сами видите, как тут все работает и сидит хорошо.

— Старую Русь строили в том числе и иностранцы. А можно ли сказать, что деревянное зодчество — это прямо русский стиль?

— Да, это, наверное, прямо чисто наше русское. Потому-то оно и не сохранилось. Камень построил, и он стоит веками. А дерево — это хрупкий материал. Надо уметь его сохранить. Иначе то пожары, то грибок, то крыша протекла, то фундамент плохой подмочит.

— А почему тогда вы возвращаете в деревянном варианте?

— Так уютно. Хочется жить в уютном городе. Мы с вами просто сидим в природе. Это же бульвар: деревья, строение деревянное.

Старинные русские города

— Вы говорите, что у вас большая насмотренность. Она в каких географических пределах большая?

— Я объездил всю Ярославскую область. Постарался, по крайней мере. У нас есть что посмотреть. У нас же и храмы красивые, и разные города интересные, со старыми сохранившимися центрами.

Далеко ходить не будем. Мышкин, Тутаев, Романово, Борисоглебский. Романовская сторона очень эффектная. Там, конечно, беда. Уходят как раз деревянные дома. Они же сохранились благодаря бедности своей. А сейчас последнее их поколение уходит. Старики доживают, а молодежь не заселяется.

За последние 10 лет четвёртая часть Романовской стороны исчезла, хотя там все улицы были деревянные. Это же прям музей был под открытым небом, уютный очень. Один из любимых моих городов. Маленький такой, русский, уютный, провинциальный. Как с картинок Кустодиева.

Рыбинск тоже частично ушёл. Сейчас остался только центр каменный. Он побогаче, поэтому сберёгся. Он не тронут. Ценность Рыбинска сейчас в том, что можно ходить по городу и не видеть ни одного современного здания. Можно такие улочки найти, что тебя все вокруг погружает в 19-й век.

— А почему вам так хочется в XIX век перенестись?

— Мне не хочется в XIХвек, мне просто нравится находиться здесь. Это уютно.

— А чем вам нравится XIX век?

— А чем антиквариат людям нравится? Они, к примеру, себе домой покупают антикварный шкаф. Зачем он им нужен?

— Это же ценители редкие, а вы это для всего города сделали. Еще и туристы к вам едут.

— Я думаю, что у каждого человека всегда есть тяга к прекрасному. А старина не может быть не прекрасной. Когда человек это создавал в свое время, мы понимаем, что это прекрасно. Мы это снесли и поставили новое. Но это новое не может его заменить. Это же две разные вещи.

— Мне не может не нравиться отсылка в городе к XIX веку, потому что я фанат русских классиков. Но вопрос в том, хочу ли я жить постоянно в этом?

— А зачем в старом центре жить? Можно жить рядом, а сюда просто приходить. Здесь же могут быть офисы, магазины разные, какие-то активности. Центр-то в принципе небольшой. Он всего 3% всей территории города занимает. Но он должен быть максимально уютным и красивым.

Конечно, бывает так, что заходят некоторые инвесторы в старый центр, покупают старинный особняк и на свой вкус начинают, наплевав на город, делать, что хотят. Они, бывает, просто здания сносят. Это большая утрата, потому что иногда целые улицы исчезают. Город теряет свою ауру и старинную теплую атмосферу.

Среда формирует человека

— А вместе с этим что уходит из города? Ведь он все равно остается пригодным для жизни.

— Он становится неинтересным, обезличивается. Сейчас он имеет свое лицо, свой характер, а со временем будет на другие города похож.

Вот у нас в старом центре снесли улицу Герцена. Она теперь ни на что не похожа, она дурацкая стала. Архитекторы в свое время понастроили каких-то теремков а-ля красиво. Ну, может, им красиво, но в целом это уже не работает. Туда неохота идти. Там ничего нет, даже магазинов. Ничего там не работает. Комфорта там нет. Людям неинтересно.

— Тем не менее, когда город теряет своё лицо, это вовсе не равно тому, что из него уезжают жители. Что люди теряют, когда живут в городе без лица?

— Они всё теряют. Если я буду жить в новостройке и не буду иметь возможности получать какую-то красоту от среды, я не смогу нормально сформироваться. Мы же с детства формируем свой вкус. Книжки хорошие читаем и фильмы хорошие смотрим. Среда тоже формирует человека.

— И все-таки. В Московской области есть небольшие города на 10–20 тысяч жителей. Это абсолютно однотипные каменные высокие дома.

— Мне этих людей жалко.

— За что вы их жалеете кроме того, что они не видят красоту?

— А что там делать? Вот, молодежь растет. Что она там делает? Она в интернете сидит. Пытается красоту где-то в другом месте найти, но нарывается на суррогат какой-то. А где она возьмет настоящее? Надо обязательно дать хорошее что-то, иначе он не вырастет нормальным человеком.

Стремление к красоте

— А когда вы ездили в Мышкин и смотрели на деревянные дома, что вы поняли о русских?

— Люди в каждой самой захудалой деревне свой дом преподносили как могли. Украшали резьбой, наличниками. Это любовь не только к себе. Он же не только себя, он делал деревню красивой. В это каждый немножко вложился. Может, ему это и не надо было, а он брал и делал.

— То есть душа русского тянулась к красоте?

— Да не в том дело, русский ты или нерусский. Почему у вас на русском акцент?

— Потому что тут от всего веет русским.

— Спасибо, это очень хороший комплимент. Это очень важно. Я думаю, что мы все-таки немножко делаем что-то полезное (улыбается).

— Мне очень нравится, но в то же время хотелось бы поменьше резких швов. То есть когда ты выбираешься из центра, то моментально оказываешься в другой среде.

— Да. Эта среда сформирует вкус, который потом реализуют там. Там тоже когда-то будет получше. Люди захотят у себя этой красоты.

— Вы идеалист.

— Почему же? А палисаднички при входе в подъезд? Уже не только бабушки, а молодежь начинает свои подъезды любить: цветочки какие-то сажают, гераньку, еще что-то. Почему вы думаете, что это невозможно? Я не идеалист. Просто это работает.

— То есть этот резкий шов теперь должно само общество исправить?

— Конечно.

— Сколько вы даете лет на то, чтобы он ушел?

— Да (процесс) сейчас уже идет. По мере финансов.

Художник с рождения

— А как вы стали художником?

— Я вырос художником, родился художником. Я в детском садике уже знал, что лучше других рисую.

Сын мой старший, Ванька, которому девять лет — он еще круче. Он по-взрослому рисует. Надеюсь, его ждет хорошее будущее. Он в шесть лет мой портрет написал, на котором я очень похож на себя. Рисунок довольно-таки взрослого человека. Для его возраста это очень серьезно.

— Как вы это объясняете? Это дар?

— Да. Видимо, ему передалось то, что во мне сидит.

Второй сын в шесть лет рисует как двухлетний ребенок. Но у него хорошо развито немножко другое.

— А какие у вас таланты, кроме художественных?

— Художник не только рисует. У него образное мышление. Вы мне что-то рассказываете, а у меня сразу картинка в голове рисуется.

— Вы это прямо в садике поняли?

— Да. Меня сверстники просили подправить то, что они там накалякали. Я им помогал и подрисовывал.

— И потом вы учились на художника?

— Я отучился на портного. Технолог швейного производства. И вот уже 20 с лишним лет, как я это дело закончил. Иголку с ниткой брал только для того, чтобы супруге помочь в реализации. А ей очень нравится шить. Хотя она, наоборот, на дизайнера в Ярославском художественном училище училась. Художник. Мы как-то поменялись местами.

Пока учился, я всё шил. Даже верхнюю одежду. Как закончил учебу, то сразу забросил шить. Ну как отвернуло.

— Почему?

— Я начал рисовать много, начал в выставках участвовать. Первая моя интересная выставка — «Лица на пороге века». В 1999 году я начал, а в 2000 году закончил серию портретов рыбинцев.

Шрамики на сердце

— А к иконам вы имеете отношение?

— Писал лики, да.

Я сначала писал портреты артистов театра нашего. Тоже выставка была. Потом со временем перешел на иконы. Писал иконы лично, как портретист. Очень долго, лет 10, я, наверное, этим занимался. А потом как-то стало зрение садиться (это тонкая работа), то остыл, отошел.

— Когда вы писали иконы, вы ограничивали себя в чем-то? Вели какой-то особенный образ жизни?

— Да. Это забирало всю мою жизненную энергию. У меня такой стиль был а-ля прима. Я сел и за раз икону писал. Допустим, если я садился писать в 2 часа дня, то пока не напишу, спать не ложился. А это могло быть уже 7 утра.

— А почему так? Почему вы не хотели прерваться?

— Не знаю. Такая манера письма. Так шла работа. Ничего вокруг не замечаю и пишу. Но больше всего повлияло, когда дети родились. Пока детей не было, энергия еще была, и я делал. А как дети начали подрастать, я понял, что мне не осилить это. Дома же пыль, а там все тонко должно быть. А если мастерскую иметь, значит, меня дома не будет. Тоже не вариант.

— Это повлияло на ваш характер, на вашу личность?

— Конечно. На нас все влияет.

— Это же непросто — смотреть постоянно в лик святого, а тем более его выписывать и наблюдать за тем, как он проявляется.

— Я к иконе никакого личного отношения не имел. Просто работал. Пишу, пишу, как будто за меня кто-то пишет.

— То есть работает дух, но использует инструментом ваше тело?

— Да, я просто создаю какой-то одухотворенный образ. Чтобы он трогал.

— Так все художники говорят. Не только те, которые пишут, но и те, которые пишут буквами. И в музыке так же.

— Просто вы спросили про иконы, а я и говорю, что писал их не сам. Если бы я сам что-то делал, это была бы самодеятельность.

В общем, я от этого как-то отошел и начал потихонечку заниматься дизайном. Я даже в международную ассоциацию Союз дизайнеров вступил. Вместе с супругой, когда она шила всякие дизайнерские шляпки. Это было начало 2000-х. Потом так и на город перешли.

Поскольку я стариной увлечен, я антиквариат люблю. Собираю много. Когда везде езжу, стараюсь взять и сохранить, все, что пропадает.

— А у вас есть, где хранить?

— Я живу в частном доме, есть место.

— В деревянном?

— Да, в деревянном.

— То самое зодчество?

— Да.

— Вам там удобно и хорошо?

— Да. Этот дом исторический. Привезён с Мологи в 1906 году, еще до затопления. Жила семья в Мологе. Дочка вышла замуж за рыбинца. Отец дом, который они строили, разобрал, и перевезли в Рыбинск. А потом их раскулачили и сделали в нем контору. Поселили их на второй этаж, а внизу контора была.

— А в Мологе вы были, когда вода сходит?

— Был.

— Это же страшно.

— Я даже ночевал на Мологе. В палатке на ракушках.

— Как вы могли спать? У вас не было страха, что внезапно нахлынет вода? Там же от всего должно было веять этим подводным миром.

— Это непередаваемое чувство, когда ты понимаешь, что ты единственный житель сейчас в Мологе.

— И вы еще один там спали?

— С друзьями. Но ощущение непередаваемое, конечно.

— Мне кажется, есть какой-то ужас в этих человеческих жилищах, которые уходят под воду и долго там находятся. Что-то противоестественное происходит.

— Конечно. Когда идешь по дну Рыбинского водохранилища, много чего открывается. В том числе останки людей. Ты видишь форму гроба. Лежит туловище человека затопленного. Это чей-то ведь дедушка или бабушка. Их вынудили переселиться, оставить своего родного человека. Бросить, можно сказать. И это все открылось. Печально.

— А зачем вам такие ощущения? Мне даже страшно смотреть на то место, где Молога.

— Мне тоже страшно, поэтому я посмотрел и ушел. Но на сердце все же остался шрамик. Понимание того, что мы временно обитаем на этом празднике жизни.

— А что это понимание даёт живому человеку? Вот он приходит к осознанию, что он тут временно. Как это влияет на него?

— Это формирует личность. Опять же, всё на подсознательном уровне. Ты понимаешь себя немножко по-другому.

— Растёшь и развиваешься не потребителем.

— Я, конечно, хочу что-то повкуснее и покрасивее. Куда-нибудь съездить, чтобы получить какие-то эмоции.

— Но шрамики на сердце напоминают, что это не главное.

— Мы сейчас говорим о наших детях. О том, что мы не только для себя, а еще и для них это делаем. Дети — это продолжение нас, всех людей. Это же не так, что я удовольствие получил от жизни, а для них — гори оно всё огнем. Мы себя где-то в жертву приносим. Я вот трачу свое время, чтобы сделать город чуть покрасивее. Дети до меня в этот момент даже докричаться не могут. «Папа, папа», — а папа занят отрисовкой забора или фонаря деревянного. Но я же знаю, что для них это делаю. В будущем они это все равно оценят.