Всегда с восторгом и восхищением открываешь людей, делающих что-то бескорыстно и ради будущего. Их жизнь, их пример — натуральное русское подвижничество наших дней.

Иван Шилов ИА Регнум

Суть этого движения, пусть не массового, но упорно существующего, в том, что каждый берёт на свои плечи посильную часть работы, занимаясь малой Родиной, и из таких лоскутков созидания и образуется огромный плат современной России.

Люди, одержимые любовью к родной земле и идеей сохранения традиций — мастеровых, духовно-нравственных, военных (хотя одно без другого не существует), — не ожидая команды, сами воплощают в жизнь замечательные свои замыслы.

Посёлок на Енисее

Есть на севере Красноярского края, в Туруханском огромном таёжном районе, небольшой посёлок Бахта. На берегу Енисея. Народу двести с небольшим человек. Основана более чем 400 лет назад.

Как обычно, Бахта была сначала просто зимовьём, потом горсткой избёнок, потом разрослась… Стоит красиво, как и принято в Сибири, на устье реки. Река великолепна — 500 вёрст прозрачной эвенкийской воды средь сопок.

По названию — только догадки. Названий «Бахта» в России много — и на юге нашего края, и в Кемеровской области, и на Урале… В словаре Владимира Ивановича Даля слово «бахта» означается как «азиатская набивная ткань», поэтому в первую очередь приходит в голову тюркоязычное происхождение названия.

Но на Енисейском севере тюркских названий нет — все они на юге Сибири.

На таёжном севере — селькупы, кеты да эвенки. Поэтому существует и кетская версия происхождения слова Бахта. Бок тес: Бок — огонь. Тес (тесь, сесь) — река. Вроде как горелая… Может быть, от лесных пожаров? Есть ещё кетское слово «денг» — переводится как «люди», «род». Боктэдэнг — люди, род с «горелой», с Горелой ли Реки… По примеру: Касденг, люди с Каса, Елукденг — люди с Елогуя (речка такая).

Может быть, действительно Боктэдэнг или Боктэнг — превратилась в Бахту? Только гадать. Придя в Сибирь, наши предки часто преобразовывали местные названия, переиначивали на свой лад. Один наш охотник эвенкийское название речки Ядокта преобразовал в Ягодку. Или, например, Ергэне — по-эвенкийски «извилистая река», наши же казачки забайкальские обратили её в Аргунь.

Деревенька небольшая, но значимая. Средь безлюдных просторов даже один человек — будто больше кажется, дорастает до явления, события. Как сказал сосед: «Кака-то концентрацыя!» Локоть соседа этого ощущаешь за триста вёрст. Поэтому в деревеньке есть многое, необходимое для жизни, — детский сад, музей, храм, полная школа.

Телефонная вышка.

А в год столетнего юбилея Виктора Астафьева возникла инициатива организовать здесь, на базе средней школы, двухмесячную Школу живописи. Занимался этим «Благотворительный фонд имени В. П. Астафьева», а финансовую поддержку оказывал Благотворительный фонд «Сохранение экологических систем Сибири и Дальнего Востока». Пригласили настоящего художника — члена Союза художников РФ Дмитрия Плохих, который и учил школьников (и любых желающих) основам живописи.

Не буду утруждать читателя программой занятий, но скажу главное: плана сделать из всех художников не было — задача стояла научить детей мыслить художественно, чувствовать эстетически и, конечно, попытаться открыть, увидеть через живопись красоту родного места. И, конечно, перечитать Астафьева.

При всей академической широте программы (рисунок, лепка, работа маслом) над всем восстала и воцарилась именно работа масляными красками, и это оказалось абсолютнейшим чудом: живописное дело в детских ручонках необыкновенно светоносно — чего стоит одно только таинство смешения красок! Или свет в живописи…

Огромный мир — жизнь этого света, особенности того, как он наливает смыслом, настроением, интонацией окружающие предметы — неважно, что это — поленья, голые лиственницы, далёкий в сизой дымке Енисейский угор. Тайна передачи света и цвета, их обращения в элементы картины — всё это оказалось настолько бесконечным и увлекательным делом, что даже некоторые взрослые участники Школы вышли из неё насквозь «больными» живописью.

Берясь за это до поры неизвестное предприятие, мы не знали, насколько оно захватит и заинтересует — может быть, после первого же занятия никто и ходить не захочет. Но не тут-то было. И дети, и взрослые ходили почти всем составом — и это при серьёзной довольно загрузке в школе вообще.

Астафьев и дети

Поскольку программа началась в год столетнего юбилея Виктора Петровича Астафьева, темой Школы живописи стали образы из произведений этого писателя (и нашего удивительного земляка), истинного подвижника и просветителя. И была в этой затее ещё одна подзатея: показать родство искусств, их великую смежность, которую Астафьев чувствовал как никто — вспомним его святое, восторженное отношение к музыке и живописи, обострённое чувство природы.

И, конечно, воспетую писателем детскую душонку из далёкого посёлка, так жаждущую прекрасного.

И вспомним себя в детстве, когда живопись или музыка открывалась через литературу и наоборот и как в этом переплетении родов возникало пожизненной силы впечатление. Как перекрестие это наполнялось особым свечением: почувствовать через Астафьева композитора Свиридова или дирижера Колобова, через Бунина — Гоголя, через Пушкина — Пугачёва, Разина — через Шукшина…

Никогда не забуду того сердечного биения, которое испытал, когда впервые смотрел «Калину красную» и в предфинале заключённый пел песню на стихи Есенина. Этот эпизод меня настолько поразил, что долгое время казалось, будто фильм как раз с той песни и начинается. А имена Шукшина и Есенина навсегда вошли в сердце светлым и горестным сплавом.

Астафьев же с его страстной тягой к музыке, к живописи прожил нелёгкое и полное трагизма детство и очень много писал о сиротстве — и в человечьем Царстве, и в зверином, и в птичьем. Горевал об утонувшей своей матушке, о потерявшемся мальчишке в белой рубашонке, о разорённых гнёздах, об отнятых детёнышах, о птицах и зверюхах, погибших по разным причинам. И никогда не боялся — ах! — травмировать ребёнка-читателя будто бы жестокостью — сам раненый с детства, он нёс свою рану как прививку…

Ни себя не берёг, ни нас.

Символом материнской доли и ответственности в нескольких его рассказах стал художественный образ капалухи (глухарки, самки глухаря), которая то мечется, отводя детвору от гнезда, то поразительно стойко сидит на гнезде, когда по-над ней проезжает трактор. Этот образ птицы-матери — то трогательной, то могучей — тема многих его произведений.

Вот и в нашей Школе живописи мы рисовали эту самую капалуху. Рисовали и взрослые, и дети, и охотники, хорошо знающие эту птицу, такую неприметную на вид, в отличие от красавца-глухаря, — весь окрас её словно создан для того, чтобы растворить в лесу и травах, и мхах, сделать как можно более незаметной эту мать-птицу («мамку птичью и стрекозью»).

Но как подробны и прекрасны её пестринки! Глазки, пятнышки и сабельки по охре. Чёрные по рыжему… Какая необыкновенная красота в этой пестроте, в этих филигранных скобочках по крепкому полю — словно перед нами не перо, а нечто литое и плотное. Такое совершенство бывает ещё… в небесах… В лёгкой облачности… Задумчивой перистой ряби на склоне дня ранней осенью. Так земное в небесном отражается…

Конечно, старался, помогал мастер-художник, и работали кисти, и прищуривались детские глазки. И покрывался холст красками. Оживала мать-капалуха в непосильной подробности и сложности рисунка, вытягивалась длинная шея, и вот уже блестел настороженный и любопытный карий глаз, красная бровь яркой брусничной дужкой расцвечивала картину…

И сам ребёнок замирал поражённый — как так из месива красок возникает образ?! Воистину «воля и труд человека дивные дива творят!» И сплелось своё, близкое, лесное — с большой литературой.

Отменяем классику

Как-то одна дамочка из «культурных» и литературных, всё берущая интервьюхи, потрясающе выступила в одной своей передаче. Про книги и советское время. Начала даже обнадёживающе: мол, такие вот мы были читающие и книжные, и так это правильно и хорошо. Но вдруг (не падайте!): оказывается, всё это было вынужденное!

Это от убожества и тоталитаризма. Паршивой жизни. Мол, в плохие (!) времена за любую соломинку схватишься, будешь и под одеялом с фонариком читать. Потому что в нормальные-то времена чтение — и не такое важное дело. Оно через запятую идёт, наравне с остальным. Свидетельство художника о своём времени — к чему оно! В «свободные» эпохи есть и поинтересней штуки. Под нормальными эпохами, видимо, подразумеваются времена, когда ребёнок еле управляется с рухнувшим на него информационным хламом и навязанностями вроде рыночной морали.

Выходит, что состояние необходимого для думающего человека отшельничества, духовной автономии, которое так ценно в любые времена и без которого невозможно настоящее погружение в культуру и историю, теперь называется ошибкой и бедой. Бедные советские интеллигенты — как им не повезло, что столько читали!

Давайте теперь разберёмся с навязанностями. Главная из них из области свержения: Пушкин велик, но сейчас другое время. Действие той живой воды закончилось. Пушкин, Толстой, Достоевский — они, конечно, великие — кто спорит-то! Как и Распутин, Шукшин, Астафьев… Но, как вы не поймёте, сейчас всё другое. Поэтому — под колпак! Пыль будем стирать, деньги на хранение получать, но колпак не откроем. Воздухом одним не дадим дышать.

В своё время предлагали всех скинуть «с корабля современности», попредлагали, покричали, но в школах-то «Войну и мир» изучали! И «Капитанскую дочку». Наша «культурная дама», правда, скажет, что это заради пугачёвского бунта против самодержавия. Оно может и «за ради», но учились-то чести, мужеству и состраданию. А сейчас с корабля сбросили по-настоящему: культура должна обслуживать рынок.

Честное деревенское

Собственно, спор — о времени и о душе. Для одних на Руси время другое, а для нас — всегда одно. Поэтому некоторые говорят: «Астафьев писал о том-то, о том-то»… А мы говорим — «пишет». Астафьев пишет о деревне, о природе. Сразу припечатают — деревенщик. Мол, время прошло, деревенской литературы больше нет. И литературы о природе тоже нет. Интересно: деревня есть, природа есть, а литературы нет? Умерла. Новой культурой тема закрывается, а явление остаётся. Так кто же мёртв?

Кстати, никогда не нравилось слово «деревенщики». Представлялся какой-то дедок из фильмов горожан про село… Сидит с цигаркой на лавочке… Честное слово, термин как-то зауживает, сворачивает масштаб, запихивает великое в жанровость, в какую-то специальность… Вместо космического… Когда и уклад, и природа, и звёзды, и мозоли на руках.

Как раз в преддверии Школы живописи проводили краевой конкурс «Астафьев и природа», младшие школьники писали сочинения, средние и старшие — сочинения и исследования. Так вот все лучшие, все честные работы — у ребятишек из деревень. Не совсем так, конечно: у горожан, особенно у старших, много хороших работ, но много и таких, как у девочки из второго класса: «Концепция деревенской прозы Астафьева заключается в…». В сдувании из «источников» на папином компьютере она заключается!

И выходит — деревенские-то, отсталые, сами думали. Так где культуры-то больше?

Поэтому будем изучать Шишкина и Сурикова, читать Белова и Шукшина и рисовать капалуху. Будем брать пример с тех, кто строит музеи, работает с детьми, отдаёт жизнь ради будущего, а не ради выгоды. Ведь выгода не имеет Родины, не знает прошлого и не ведает будущего. В ней нет дерзости бескорыстия. И она ни во что не верит.

А мы верим.

И создатели народных музеев в Енисейске (музей рубанка и музей конной культуры) и Туруханске (музей духовной культуры Енисейского севера). И Юрий Михайлов, создавший у себя в Мариинске (Кузбасс) музей берестяной культуры и музей красоты. И Николай Александров, писатель и издатель из Новосибирска, который создал целый свод программ по духовно-нравственному и патриотическому воспитанию — и добился внедрения этих программ в учебных заведениях области.

Верим, что не перекодировать русскую музыку, русскую живопись, русскую литературу. Великую русскую культуру: глубокую, цельную и высокодуховную. Которая, как верховой ветер, напитанный горным воздухом, несёт пласты кислорода из прошлого в будущее.