46-летний участник СВО, до войны — бригадир участка на знаменитой шахте «Комсомолец Донбасса» в городе Кировское (ДНР), Александр Савченко, вернувшись с фронта, занялся социальной работой. Волонтером от стал случайно и спонтанно: демобилизованным бойцам после ранений нужна и психологическая адаптация, и организационно-консультативная помощь, и просто житейский совет.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум Александр рассказал, как пытается помочь товарищам по оружию адаптироваться в мирной жизни, чего, по его мнению, не хватает в системе государственной и общественной помощи, а также о донбасском характере, шахтерском фатализме и возвращении «мирного взгляда на мирную жизнь», который так непросто возвращается к ветеранам.

Иногда человека надо просто взять за руку

— Друзья, добрый день. Сегодня у нас в гостях участник СВО Александр Савченко. Он приехал в нашу студию из ДНР.

Александр, спасибо, что вы нашли время к нам приехать. Расскажите, пожалуйста, о вашей волонтерской работе.

— Здравствуйте. Моя работа — это помощь моим боевым товарищам, даже если я в первый раз встречаюсь с ними. Первая, основная задача — адаптация к мирной жизни после ранения. Знаю по себе. Некоторые поступки, некоторые отношения просто не должны происходить. Иногда тяжело сдержаться, тяжело сделать правильный шаг.

— И какая помощь в ДНР бывает нужна чаще всего?

— Чаще всего, конечно, психологическая. Можно сказать, что человека иногда нужно взять за руку и повести.

— А некому?

— Есть, но не всегда. Людей не хватает.

— Жена, сестра, какие-то близкие люди могут помочь?

— Могут. Семья есть семья. Но вот мой сослуживец, вместе проработали много лет, вот он вернулся и развелся. Психологически не смогли они побороть это. Уже немножко моральный устой пошатнулся, скажем так. Человек не может вовремя взять себя в руки, допустим, и адекватно, как мирный человек, уже на это все смотреть.

— Бытовые конфликты?

— И бытовые. И вот, допустим, вернуться на работу — это уже может не каждый. Ранения, контузии, война есть война. А у нас промышленный край. Предприятие горное, проработал человек 20 лет, он больше ничего не умеет. А работать не может, здоровья нет. Для него это срыв. Полжизни вычеркнули, скажем так.

— При этом ребята, вернувшиеся с СВО, деньгами от государства не обижены?

— Да. Но они не хотят сидеть дома, проживать свои пособия. Они хотят работать. Вложить вклад, свой труд в расцвет предприятия, города и страны. Хочется найти себя дальше, дальше трудиться.

Вот я и нашел себя в этом: помочь ребятам. Пацаны приходят с войны, мы созваниваемся, списываемся, встречаемся. И как-то вот все это вместе решаем. Да, фонд «Защитники Отечества» очень хорошо помогает, но нужно еще корректировать работу.

Бывает, например, так: ребята из ДНР пошли на службу в ЛНР. После ранения списали. Части расформировали, документы найти не могут. Военкомат уже эту часть найти не может, ее уже нет. То есть уже люди не могут даже подтвердить участие с 2014 года, участие в Народной милиции ДНР. На это уходит очень много времени.

— Но это, как я понимаю, не системная проблема?

— Не системная. Но это все равно нужно решать. Надо, например, подтвердить участие в ополчении.

— А как бы вы делали, чтобы исправить ситуацию?

— Ну это все зависит, опять же, от ведения журналов боевых действий, от частей. Я бы сказал так, допустим: все документации должны храниться в одном месте и сдавать в фонд «Защитники Отечества» либо в военкомат местный. Они должны дублироваться. Один дубль, допустим, отсылается в фонд, второй — в военкомат. Если потеряли — дубликаты есть, человек может подтвердить.

А сейчас три свидетеля нужны, чтобы написали физически: Иван Иванов действительно пребывал со мной в ополчении в 2014–2015 годах, я подтверждаю. А живы ли они, эти свидетели, и где они — тоже может быть неизвестно. Но это, опять же, единичные такие случаи…

— Это касается СВО или все-таки ополчения?

— В основном это ополчение. Нужно подтвердить те боевые действия. Эти-то (СВО. — Прим. ред.) — без проблем, военкоматы все проставляют.

Во глубине донецких руд

— А вы как попали на СВО?

— Объявили мобилизацию, я не стал повестки ждать — и пошел.

— Кем работали до того?

— Бригадиром проходческого участка. Шахта «Комсомолец Донбасса», флагман Донбасса, самая крупная. Полный рабочий день под землей, да.

— И сколько метров угля было над вашей головой?

— 800–600 метров. До тысячи. Ну это шахта, там всякое бывает, конечно.

— А когда вы работали, вам часто приходила в голову мысль о том, что все это может обвалиться?

— Всегда готов к этому. Нужно уметь слушать горный массив. Со временем уже начинаешь его понимать, слышать. Начинается как дождь. Вот так мелкий-мелкий, редкий-редкий. Кап-кап-кап. Это уже к обрушению.

Как песочек. Человек лет через пять-шесть начинает распознавать. Уже на автоматизме это все.

— Бывали моменты, когда вы слышали этот «дождичек»?

— Да, конечно.

— Это стресс сразу?

— Нет, не стресс. Это сразу реакция: отошел, отскочил где-то, перестраховался. Ребята предупреждают сразу: всё, отошли, отошли, обрушение! Дальше работаем по паспорту, по технологии.

— А как приучить себя к мысли о том, что вы можете не успеть…

— Ну мы знаем, куда идем…

— Другой нет работы, которая так же хорошо оплачивается?

— У нас в регионе самая достойная работа — это шахтер. Достоинство — это гордость тем, что ты шахтер. 90–80 процентов моих коллег, в принципе, шли на работу не только за зарплату. Были времена, когда ее вообще не платили. У нас оставались долги, оставалась задолженность. Есть предприятия, на которые вообще так и не выплатили деньги. Все, в принципе, шли работать, чтобы давать уголь, давать свет, давать тепло.

— Предмет гордости в том, что вы людям даете свет и тепло?

— Да.

— Родители ваши тоже работали?

— Да, отец. Его по комсомольской путёвке перевели на нашу флагманскую шахту. И там дальше он продолжил работать. Ну и я уже туда пошёл.

Четыре медали у меня есть. Три «Шахтерской славы» и одна «Доблесть» — за шахтерский труд. За хороший (Александр делает акцент на этом слове. — Прим. ред.) шахтерский труд.

— Это такой тяжёлый, опасный труд. Почему люди не выходят из этого в каком-то поколении?

— Ну, наверное, это древо семьи, оно растет годами. Я думаю, передается как-то по генетике. Дед тоже мой — он из Белоруссии — после 1945 года, после войны пошел дальше тоже работать на шахтах. Это мужской труд, это труд настоящего мужчины.

Донбасский характер

— Вы в шахте работали до какого года?

— До 2022-го.

— А когда началась война в Донбассе, в 2014-м?

— Да, уже работал.

— Я сама видела: когда, например, начинался обстрел, автобус с шахтерами — вжих на шахту. Или — вжих оттуда. Очень быстро это все делалось. И я думала: вот люди, они туда заходят, рискуют, потому что обстрел колеблет эти породы. А потом они еще на поверхность выходят — и там обстрел.

— Не колеблет, потому что шахты глубокие, там не услышишь ничего, даже если авианалет будет. Это не повлияет на горный массив.

— Он не может обрушиться?

— Там породы крепкие, глубина залегания угольных пластов 800 метров. Есть и больше, но пока они не разрабатываются. В дальнейшем, я думаю, всё-таки предприятие и дальше будет разрабатывать. Потому что массивы там очень большие — добывать и добывать! Престижность шахтерского труда всё равно должна оставаться на первом месте в Донбассе.

— А вы так ездили во время обстрелов в этих быстрых автобусах? И не было мыслей, что расстреляют?

— Были, их не могло не быть.

— В те годы люди гибли под обстрелами просто в очередях, на рынках. Пойдешь на рынок — шарах, и всё… И вот вы спускались под землю, а там нет связи, ничего. Вы за смену вообще не имеете возможности узнать, как там ваши родные, родители, дети, как вы с этим примирялись?

— Да примириться с этим невозможно, конечно. Сердце трепещет… Ну, скажем так, уже опыт обстрелов был у семьи… Все уже знали, что нужно ложиться между крепких стен и ждать окончания.

— В 2014 году кто-то из вашего окружения ушел в ополчение?

— Соседи ушли. Пошли Родину отстаивать против нацистов этих украинских.

— Тогда же этот нацизм прямо вот так остро не был проявлен?

— Был. Он давно очень был уже проявлен. Очень давно. Во-первых, всегда Донбасс с Западной Украиной никогда не был в хороших отношениях. Всегда была ненависть их к нам.

— А за что? Как вы думаете?

— Мы русскоговорящие. Они ненавидят нас. Просто ненавидят. Я это сам видел, когда мы ездили на выборы поддержать Януковича в Киев. Какие были лозунги против нас, как нас пытались вывести.

— Что вы чувствовали в тот момент, когда читали вот эти антироссийские, антирусские лозунги?

— Реагировать смысла нет, ничего не докажешь, естественно. Это провокация. Чтобы показать потом, вот они какие хорошие, а мы какие нехорошие. Поэтому мы дальше шли, спокойно, мирно, свои акции в поддержку, и все.

— Но если бы они у себя на Западной Украине продолжали говорить на украинском, вы у себя в Донбассе на русском, и не было бы вот этой ненависти к русскоговорящим… Вы же могли бы тогда мирно сосуществовать?

— Я думаю, это вообще была ошибка: соединить Западную Украину с Донбассом. Мы слишком разные. Это все равно, что соединить Америку с Россией. Мы на разных континентах живем — не только в полярности Земли, но и в мозговых, скажем так, отношениях. Мы друг друга никогда не поймем.

— Мужской характер жителя Донбасса… как его можно описать коротко?

— Крепкий, стойкий. Он знает, за что борется.

— Ополчение в основном шахтеры составили?

— Да.

— Это можно связать с тем, что, заходя под землю, они уже готовы умереть?

— Ну как готовы? Никто не готов умереть, конечно. Каждый хочет жить. Готовности в этом нет. А вот есть смирение с тем, что может быть всякое. Смирение в том, что мы знаем, куда мы идем. Как на войну, так же и в шахту. В принципе, мы рискуем — и риски все оцениваем. Оцениваем, стараемся этого избежать, естественно. Чему-то научиться у старших коллег. Это так же и на шахте, так же и на войне.

«Всё хорошо, всё отлично»

— Вот вы про смирение сказали. Что это за чувство?

— Смирение… это значит: все может быть. Опять же, человек ни от чего не застрахован.

— Вам сколько было лет, когда вы пошли в шахту?

— Восемнадцать.

— И у вас уже было представление о смирении?

— Нет, конечно, нет. Но в шахте очень много событий, которые могут стать последней секундой твоей жизни. Это ты уже с опытом понимаешь, спустя пять–шесть лет. По молодости не замечаешь, работаешь да работаешь. А потом в какой-то момент вдруг осознаешь: да, это очень опасно.

— Но война-то опасна? Особенно это дьявольское оружие, дроны. В семье вы вели когда-нибудь такие разговоры?

— Нет. Всё молча, все всё понимают. И каждый член семьи знает, что другие всё прекрасно понимают. Но говорить об этом — плохой тон. Я всегда стараюсь мотивировать положительно человека. Мотивировать морально: всё хорошо, всё отлично. Как бы ни было плохо, всё равно всё отлично, всё хорошо.

— Такой же подход был, когда обстрелы начались? Обсуждали их?

— Ну конечно: «Всё нормально, всё хорошо будет, всё отлично будет».

— Я заметила, что где-то через полтора года после начала обстрелов в Донбассе, в частности в ДНР, вдруг перестали вообще их обсуждать, как будто их нет.

— Привыкли. Как и на войне, привыкаешь ко всему. Так же и с жизнью. Постоянно прилеты, шумит, гремит, ну и уже привыкаешь к этому. Это становится частью жизни.

— Но как привыкнуть к тому, что каждый раз, выходя на работу, ты можешь не вернуться? Это как билет в один конец.

— Это наш дом. Мы будем жить в нем до конца. Те, кто остался и живут, будут жить до конца. Что бы ни было, что бы ни случилось. Это наш дом, это наша жизнь, из этого складывается всё. Вот наше — от А до Я.

— А ваша семья вам никогда не говорила: давай уедем?

— Нет. Здесь мы живем, здесь родители. Как мы можем уехать?

— Взять родителей и уехать…

— Нет. Мы тут живем, мы тут жили и будем жить. Потому что это наш дом. Как можно бросить свой дом, свою страну, людей, соседей, знакомых, родственников?!

— А если половина ваших друзей уедет?

— Ну пусть. Я-то все равно останусь. Дом — это не только квартира. Дом — это то, чем ты живешь именно здесь. Я здесь большую часть жизни прожил. Для меня это вот каждый кустик, каждое деревце. Всё знакомое: человечек, люди, дома, птицы, небо. Это мое всё!

Самое страшное — гибель товарищей

— В 2014-м вы не пошли в ополчение, хотя были моложе и сильнее. А в 2022-м не стали ждать, пока принесут повестку. Как это понимать?

— В 2014-м шахта была в критичном состоянии. Ее топило, нужно было всё это спасать. Обстрелы, электричества нет, и воды заполнили шахту целыми горизонтами, там были миллионы-миллионы кубометров воды. Если шахту затопит — ее очень сложно потом восстановить. Годы могли уйти, десятилетия. Это завалит выработки, это загазирует… Ну это очень тяжело.

— Спасли?

— Да, функционирует, всё отлично.

— А в 22-м почему вы решили на войну идти?

— Во-первых, спасибо России, все-таки услышали нас, помогли. Мы почувствовали поддержку, силы почувствовали больше, наверное, чем было раньше. Мы поняли, что мы не одни.

— Ну да, только война уже стала в разы ужаснее, с дронами.

— Опасно, конечно. Но что сделаешь? Нужно.

— И ваша семья согласилась с тем, что вы идете?

— Ну конечно.

— Как вы учились воевать?

— Нас привезли на полигон, обучили. Капитан, спасибо ему. Обучился приемам ведения войны, боев, штурмов.

— И можете рассказать, где вы воевали?

— Сумская область, Харьковская.

— Какой момент можно назвать самым опасным из вашей службы там?

— Самое тяжелое, когда товарищи погибают. Это самое тяжелое. С этим не смириться просто. Товарищи были там со мной, я с ними даже работал больше 20 лет. Коллега мой Андрей Шичко, царствие небесное. Прилетели грады, мины. Всё разорвало.

— Вы без колебаний выполняли приказы командиров?

— Без колебаний, конечно.

— А почему?

— Потому что враг. Он-то пришёл убивать, вот как у нас. Церковь они постреляли, разбомбили, люди погибли во время служения в службе церковной. Как это? Как назвать? Это человечно или нет?

— Но вот видите, не все бойцы могут встраиваться.

— Сейчас я объясню. Там ты понимаешь, что находишься в зоне боевых действий. Что ты там делаешь, для чего пришел. Вот здесь ты приходишь уже в мирную жизнь. Надо заново полностью переключаться.

— Я видела много раненых ребят именно от этих дронов, минно-взрывные травмы, и я прекрасно понимаю, в каких условиях сейчас воюет наш солдат. И мне кажется, что когда ты приходишь из этих жестких очень условий в мирную жизнь, теперь у тебя всё нормально, ты выжил. Наслаждайся жизнью. Государство тебя не оставит…

— Ну это, конечно, прекрасно. Но нужно адаптироваться к этой мирной жизни.

— Что вызывало дискомфорт в мирной жизни? Что вас беспокоило?

— Долгое привыкание, прежде всего. Кажется, всё прекрасно, всё хорошо дома, но всё равно в глазах ты видишь ту войну. Вот ты смотришь в мирное небо, люди идут, дети. Но всё равно ты видишь подсознательно где-то в глубине мозга эти кадры, всё это. Как бы видишь, но не видишь… Поэтому человек в изоляции. Взгляд такой пустой, сквозь стены.

— Сохраняется ли способность видеть мир в его ярких красках?

— Да, конечно, мир ты видишь уже мирно… Но всегда готов к чему-то, в любой момент. Потому что война-то не закончилась.

— А вы сами чувствуете, что вы изменились?

— Да, мне кажется, я что-то даже серьезнее стал воспринимать. И больше видеть стал, и мне хочется большего. Мне хочется весь мир обнять…

«Катюша» на операционном столе

— Сколько вы прослужили и как получили ранение?

— Три месяца практически. Начался обстрел. Пошел в разведку, потому что могла быть атака. Ну и всё —прилетело, мина или «Град»…

Потом, получается, пришел в себя, к товарищам приполз, перебинтовали, вызвали доктора. Через два часа эвакуировали. В госпиталь, тоже прифронтовой, там положили на стол.

Когда оперировали, песни пел под местным наркозом.

— Что пели?

— Отличную песню — «Катюшу».

— Вы не можете работать на своей шахте из-за контузии?

— Да, запрещено.

— А хотели бы?

— Конечно. Но врачи говорят нельзя — значит нельзя. С ними не поспоришь.

— Куда могут пойти ребята после ранения в Донбассе?

— Ну либо в охрану — в школу, в какое-нибудь социальное учреждение. Или компьютерные курсы.

— Вот человек возвращается. Лежит в госпитале, приходит в себя, ему что-то предлагают? Он вообще знает, какие у него есть возможности?

— Да, фонд «Защитники Отечества», конечно же, предлагает, что есть такие-то и такие варианты. Трудовые сохранились? Хорошо, принесите там или мы придем, если не можете сами прийти. Трудовые посмотрим, что мы можем предложить, а вы выберите, что вы хотите. Сможете ли вы, захотите ли — идут вот такие вот шажки хорошие. Приятные шажки, конечно.

Но выбор, скажем так, на данный момент еще невелик.

— Вы же сейчас занимаетесь какой-то социальной деятельностью?

— Да, на добровольных началах. Вот ребятам помогаю. Как-то направить, помочь, посоветовать, привести даже за руку, нужно даже иногда заставить. Потому что есть такие ребята: «Я не буду, мне не надо». Но у него еще мало времени прошло, они еще не понимают, с чем они столкнутся в дальнейшей жизни. Поэтому приходится даже силой заставлять. Всё, ты пойдешь со мной. Всё, я иду с тобой. Всё.

— А как они на вас выходят?

— Город наш небольшой, 40 тысяч человек. Друг друга все знают, поэтому общаемся. Мы также в тесных отношениях с ветеранами Афганистана. Тоже помогают нам. Так это всё работает.

Перво-наперво — психологическая помощь

— Когда к вам обращается ветеран, только что вернувшийся, — о чем он чаще всего просит?

— Прежде всего просит совета. Ну, естественно, у меня советы сразу превращаются в деятельность. Оформить социальные услуги, социальный пакет, льготы реализовать… Есть ребята, которые хотят отказаться от льгот. Надо помочь в получении ветеранского удостоверения. Ну это уже, естественно, с фондом «Защитники Отечества» стараемся. Как быстрее отправить в военкомат документы, ксерокопии там сделать… На шахте, допустим, что-то, если нужно взять. Всякие бывают проволочки. И все это вместе проходим.

— Что бы вы посоветовали, если бы вас спросили: а как еще можно помочь ветерану ДНР?

— Перво-наперво — это психологическая помощь. Но она должна быть не открытая, а закрытая. Чтобы никто не знал, что он обращался.

— А ему стыдно обращаться к психологу?

— Потому что кто-то решит, что он… дурак. Сразу начнется масса вопросов.

— То есть вернувшиеся бойцы боятся, что их заклеймят психически неуравновешенными?

— Да, да. Это влияет. Всё равно где-то вот в глубине души ты думаешь: хоть бы за дурачка не посчитали! Если пойдёшь к психологу или к психиатру тем более, тебя потом могут и на работу не взять. Скажут: вон дурачок пошел.

— И это еще до войны было такое отношение?

— Да.

— Так это же модно ходить к психологу. У нас все ходят к психологу.

— Ну у нас, наверное, нет. (Смеется.)

— А как сделать процесс получения психологической (не психиатрической) помощи закрытым?

— Только через фонд «Защитники Отечества». И если человек позвонил, ему нужна помощь, то реакция должна быть мгновенная. Моментальная, не через два дня, не через сутки. Это я, в общем, говорю как бы шаблон. Хотя бы в течение суток. Потому что человек надеется именно вот сейчас.

— А психологи должны быть местными или лучше из другого города, чтобы сплетни не разносили?

— Я думаю, без разницы. Просто анонимно. Помню, где-то в фильмах попадалось такое: анонимные звонки. Что-то такое должно быть.

— То есть эта помощь могла бы быть оказана по какой-то горячей линии по телефону? И этого было бы достаточно?

— Думаю, да. В случае чего можно записать на прием. Если он уже пошел на этот шаг, то он пойдет дальше, потому что он понимает уже, что помощь реальная.

— А ребята говорили вам, намекали, может быть, что были бы не против поговорить с психологом?

— Да.

— И это невозможно организовать?

— Я у них как психолог. (Улыбается.) Сейчас просто война закончится, и их будут тысячи.

— Вот что они приходят, на что они жалуются? Что не так?

— Психоз, нервозность. Иногда могут сорваться. Иногда есть люди, извините, есть люди даже мирные, которые ну просто вынуждают на определенные действия. И человек с несильным, не очень устойчивым характером может сорваться.

— То есть навалять ему…

— Поэтому нужна помощь. Социальная, психологическая поддержка. И я так считаю, что этому нужно уделать — сейчас, на данный момент — основные усилия.

— А горячей линии нет?

— Нет.

— А кто, по вашему мнению, должен принять решение о такой горячей линии?

— Я думаю — президент. Потому что он — наша надежда и точка опоры. Было бы прекрасно. Я вообще счастливый был бы.

Потихонечку, потихонечку это все, конечно, нужно решать, большое внимание уделять. Чтобы человек знал, что он защищен. Он вернется — у него есть права. Не нужно лбом пробивать дверь. Это уже будет мотивировать. Для того чтобы смотреть на мир своими глазами. Хорошими глазами. Не обозлиться ни на кого.

— Но вы не жалеете, что пошли на войну?

— Нет, конечно. И никогда не пожалею. Потому что я пошел за Родину, за своих, за всех, за семью.

— А вам сейчас спокойнее жить в составе России?

— Конечно!

— А вот эти восемь лет безвременья — с 2014 года по 2022-й — вы себя чувствовали принадлежащими к чему?

— Честно, мы все понимали, что мы все равно Россия. Мы и были Россией. Только почему-то тогда (в 1991 году. — Прим. ред.) отдали, но это уже ладно, не будем возвращаться… Но мы понимали прекрасно всё равно, что мы будем Россией. Мы и жили, в принципе, как и Россия, Украиной себя особо и не считали. Только валюта ходила украинская. И законы.

— Спасибо вам огромное. Спасибо, что приехали к нам.

— Спасибо вам, что выслушали, что помогаете и слышите нас.