31-летний водитель рейсового автобуса Курск — Теткино Александр Малыхин эвакуировал людей из приграничья в самый разгар наступления ВСУ в августе 2024 года. Денег не брал. Доставив семьи в безопасное место, возвращался за новыми. Привозил гуманитарку, заботился об оставленных животных… И даже когда начались интенсивные обстрелы — работу свою не прекратил.

ИА Регнум
Александр Малыхин

18 августа прошлого года Малыхин едва не погиб: его микроавтобус был прицельно взорван дроном, он получил ожоги более 40 процентов тела. Коллега Александра погиб, сам он долго лечился — и наконец вернулся в Курск.

В интервью главному редактору ИА Регнум Марине Ахмедовой он рассказал, за что любит людей из Теткино, что считает главным в русском характере, о красивой белой собаке, запертой уехавшими хозяевами, и о девушке, поднимавшейся на колокольню и звонившей в колокола во время обстрелов ВСУ.

А еще — из каких таких соображений Господь, по его мнению, сохранил ему жизнь и как он собирается ею распорядиться.

Все люди как родные

— Друзья, добрый день. Сегодня мы в гостях у Александра Малыхина, в Курске, в его гараже. Наш герой — волонтер и водитель.

Александр, как вас застало известие о том, что ВСУ наступают на Курскую область?

— По телевизору, по телефону, в первую очередь. Я был на работе в районе Рыльска, где-то в этих местах.

— Вы водитель автобуса, да?

— Да-да-да. Рейсовый автобус Курск — Теткино. И я постоянно ездил, в курсе всех событий был. Даже быстрее, наверное, чем некоторые СМИ.

— И вот вы возили людей и узнали из новостей, что идет наступление на Курскую область…

— Начали эвакуировать людей. Поскольку я там находился, у меня свои люди, которые мне звонили, просили о помощи. Я, соответственно, ехал, помогал, вывозил. С военными перед этим контактировал. Они смотрели, проверяли, можно ехать или нельзя. Ну и — с божьей помощью — ехал и забирал людей.

— Что там происходило в этот момент?

— Пока еще ничего такого активного. Просто была паника. Люди собирались, уезжали. Но вообще в Теткино происходило все уже давным-давно. Местные люди уже до такой степени привыкли, что для них это все обыденностью было. Сирена вот эта. Люди, конечно, с железной силой характера.

— А из Теткино они почему не выезжали?

— Ведь это село… Хозяйство: куры, утки — все дела. Куда они поедут, как они бросят? Поэтому они оставались там. Даже когда связи уже не было, постоянные проблемы со светом, потому что били по подстанции постоянно. Один раз была даже такая ситуация. Еду, у меня над головой пролетает — и взрывается, ну метров, наверное, через 150.

Я аж подпрыгнул, головой чуть потолок не пробил.

— То есть когда вы узнали о наступлении, в пространстве для вас ничего не менялось. Просто вы знали, что они идут. И это требовало силы воли, чтобы преодолеть страх и поехать забирать людей? А что за люди это были?

— Обычные деревенские люди, труженики, все трудяги такие. В основном пожилые. Молодых было мало, молодые сами уезжали. Молодые в основном меня просили, чтобы я заехал там, посмотрел хозяйство, клетки открыл.

Вот была ситуация — до сих пор помню — в Карыже… Собака белая такая — лайка. Красивая. Я вот не смог ее отвязать: она не подпускала. Просто боялся, что загрызет меня там. Один же я был. И ее судьба меня, конечно, беспокоит.

А так в основном там пожилые люди. Да и многие уезжать не хотели до последнего: не поеду и все, хоть силком.

— А эти молодые люди почему сами не поехали?

— Понятия не имею. Многие просто уже уехали как бы, я не знаю. Когда мост взорвали, во-первых, туда было трудно попасть. Кто-то просил забрать своих родителей, кто-то просил что-то там передать, просто хотя бы узнать, что они там живые, как у них дела. Много кто мотался еще даже, помню, кошку, собаку покормить, даже когда обстрелы интенсивные были.

— Люди не уезжали, даже когда узнали, что идут ВСУ?

— Многие побросали все, конечно, уехали. А многие и остались.

— Остались, не понимая, что будет оккупация?

— Я думаю, они не понимали всего того, что будет. Это мы в Теткино привыкли к этому. И для нас это особо не было шоком, что… У нас каждый день стреляли.

— Вы сами из Теткино?

— Нет, просто я там много времени проводил. Я приезжаю, у меня там большой перерыв, я там постоянно общаюсь с людьми, хожу.

— А почему вы не уволились или не перевелись на какой-то другой маршрут, более безопасный? Ведь Теткино до наступления было одной из самых опасных точек Курской области.

— Ну, я не знаю… мне там люди все как родные. Честно, там такие люди приятные! Туда я как отдыхать ездил. Просто можно свободно разговаривать. Не знаю, там люди проще. Ну, это край страны нашей. Мне там очень нравится менталитет людей.

— А какой он, менталитет?

— Простые, душевные люди — везде. Как родной я им был. Вот именно как родной! Как я их брошу?! Кто мне яблочек, кто чего. Даже и в гости звали. Там всего-всего тебе… и если зарезали поросеночка — и мясушка на тебе, туда-сюда.

— Не ко всем же такое отношение?

— Наверное, ко всем. Там тоже, ну, попросит кто-нибудь, подвези, сумки тяжелые, ты же подвезешь, не бросишь. Ну и как-то мы вот так вот относились друг к другу, и так вот сложилось, что не мог я их бросить и помогал.

Перекрестился и поехал

— А потом, когда наступление началось…

—Уже когда к наступлению время шло, мы туда уже мало могли проехать. Подъезжаешь и, начиная с Поповки, смотришь: клубы дыма идут, ну куда ехать? На убой? Уже стали меньше туда ездить. Люди в основном выходили и по лесу шли, чтобы ни дроны, ни чего-то еще не видело их.

— То есть они по лесу шли к своим хозяйствам?

— Кто-то к своим родителям, к маме. Вот я одну женщину не дождался, но, насколько я знаю, эвакуировал ее потом Золотарев, глава района. А я их ждал, стоял час. Он мне сказал: «Если через час мы не выйдем, езжай».

— А для нее было сложно дойти?

— Там вообще такая трасса была… столько людей поубивали. Они на нас тренировались раньше. Как выборы прошли в марте того года, я заметил, они беспорядочно начали бить по гражданским, по всем, по скорой помощи. Просто вот по всем, знаете, как будто тренировались.

— Тем более… А вы в своем автобусе просто показывали им, что вы везете гражданских.

— Я все-таки надеялся, что есть у них какие-то человеческие качества. Но, как вы видите (показывает обожженные руки), особо качеств у них таких нет.

— А почему вы на это надеялись?

— Я человек православный, верующий. Я всегда верю в хорошее, верю в чудо. Я верил в то, что будет со мной хорошо. Перекрестился и поехал.

Обстрел — это хотя бы понятно, куда стреляют. Самое страшное для нас были дроны. Потому что откуда он вылетит, как себя поведет, никто не знал.

— А до наступления вы сталкивались лично с дронами?

— Поначалу нас в основном с миномётов обстреливали. Били по определённым точкам. По электростанциям и так далее. А потом, в марте 2024 года, они уже начали беспорядочно стрелять и в людей простых гражданских. Куда угодно. Даже была ситуация: ребята, ахматовцы, сходили в магазин в центре. Сходили, закупились, вышли, уехали. Залетает туда дрон, взрывает весь магазин. У себя они в Telegram пишут: там база наёмников была. Но они там себе такой бред пишут, что волосы дыбом становятся.

— И кто-то погиб тогда?

— Слава богу, никого. Но побило знатно.

— Вот вы действительно сейчас об этом рассказываете, как будто это какие-то обыденные вещи. Я приехала из Москвы, для меня это звучит все-таки дико. И любому человеку его инстинкт самосохранения говорит «беги оттуда». Это место очень опасное, летают дроны, и операторы этих дронов не считаются ни со стариком, ни с ребенком. Так почему вы приезжали туда и почему люди там жили, несмотря на это?

— Ну вот так. Такие мы русские люди, такой у нас характер. Мы своих не бросаем. Ну как бросишь?! Если ты можешь помочь человеку, как ты отвернешься и этого не сделаешь?! Как ты будешь спать потом ночью?! С какой мыслью ты будешь засыпать? Что ты мог помочь, а ты не помог? Это ж не по-мужски. Меня по-другому воспитывали. Не смог бы так себя повести.

—А почему вы себе не скажете: у меня сын? Я сейчас поеду за чужим человеком, но мой сын будет расти один.

— Не знаю, конечно, согласен, это безрассудно было, но… Я верил в лучшее до последнего. Верил, что живым останусь.

— А это от кого зависело, как вам кажется?

— От одного Бога, я не знаю.

— А вы молились, когда ездили?

— Ну про себя. В голове. Включу еще какую-нибудь песню. Такую прям… «Матушка-земля». Ее прям. Газа даешь и валишь!.. Прям ее на всю включаешь. Припев вообще, смысл песни про нас… Наша песня, в общем. Просто напевать я не могу, у меня голоса нет, не умею петь. Песня четкая, да.

— И она помогала вам, да? То есть она вас бодрила как-то, да?

— Адреналин, да. Бодрит!

— Наверное, поднимала в вас лучшие чувства. А какие?

— Не знаю. Когда по тебе мурашки бегут, но ты свое дело сделаешь. Ты знаешь просто, что все будет круто, все получится!

Страшно было, когда один едешь. Когда один — другая атмосфера. Были такие моменты еще, когда обстрелы утихали. Было такое, что дня три не стреляли, четыре. И ты едешь туда, и люди собираются, человека три-четыре. Едут, общаются, как раньше. Такое ощущение было.

— Вы забирали этих людей — и вам казалось, что все как раньше, когда был мир? Просто везете обычных пассажиров в автобусе?

— Да, да, да. Мы ехали, так же общались, как будто ничего и не было. Мы до сих пор надеемся, что все будет хорошо. С ними общаюсь, поддерживаю связь. Я одной женщине рассказал, что вот написали про меня. Она мне говорит: «Саш, я аж заплакала, я же помню это все». Для женщины это, конечно, тяжелее воспринимать, чем мужчине.

Труд развивает нас духовно

— Вам нравится ваша работа водителем?

— Да, конечно, обожаю. Мне нравилось то место, куда я ездил, нравились люди. Дорога — это мое. У меня дед — водитель, но он военный был автомобилист. Отец в ГИБДД. Ну и я — водитель. У нас все с этим связаны, вся семья.

— А какой интерес в дороге? Ну едешь, и все скучно, поля…

— Когда ты работаешь с людьми, интересно вот с кем-то поговорить, там, что-то новое узнать. Общаешься, новых людей узнаешь. Когда один маршрут, это да, обыденность, ты уже знаешь, где гора, где речка. А когда вот люди, с людьми пообщаться…

— То есть вы узнавали людей, которые едут в Теткино и из Теткино? А что вы тогда понимали про этих русских людей, до войны?

— Что это трудяги. Это трудяги. Многие вахтовики, многие ездят, работают на вахте, потом приезжают, занимаются хозяйством, обустраивают свои дома.

Конечно, обидно людям, которые только-только построили свои дома — и эти прилеты. Много, конечно, людям они поднасолили, побили домов очень много. Они же беспорядочно: как начнут шмалять куда угодно…

— То есть труд для этих людей — смысл жизни?

—Да. Все люди там — великие труженики, это пример для подражания.

— И они не уезжали, потому что их дома, их огороды…

— Дома, хозяйство и есть жизнь — там. Кто мог, те уехали.

— То есть то, во что они вложили труд… А если труд — это смысл жизни, то, уезжая, они бы просто теряли смысл жизни?

— Может быть, и так. Вот я сейчас общаюсь с одной женщиной, она в Москву уехала. Она говорит: я сейчас захожу в метро, и приступы паники начинаются. Людей много. А там-то — тишина, поля, луга. А тут много народу. Тяжело, тяжко. Конечно, люди привыкли находиться в другой атмосфере.

— За что вы русского человека уважали тогда, до войны?

— За открытость, честность. За трудолюбие. Я люблю людей, которые трудолюбивые, которые не… как это сказать… не тунеядцы.

— А что труд дает человеку, кроме средства для пропитания?

— Ну как: развиваться! Но, допустим, я никогда не занимался совершенно монтажом. Тут обстоятельства сложились, попробовал, стало интересно, стало получаться. Вот что делает труд. Развиваешься, узнаешь что-то новое для себя, новые профессии какие-то изучаешь.

— А человек, который каждый день трудится на огороде, он тоже развивается?

— Я даже не знаю, как вам ответить на этот вопрос. Они там больше как-то, не знаю, духовно там всё вот это… Ну не как у нас.

— Я понимаю, что физический труд как раз способствует духовному развитию…

— Да, да, да. Более способствует духовному развитию. Более такие верующие люди.

— То есть труд сопряжен с верой?

— Да, да. Как исконно на Руси. Как в мультиках про Алешу Поповича.

— Ваш сын смотрит «Три богатыря»?

— Конечно! Мы все смотрим, всей семьей. Классный мультик.

— А какой у вас там любимый?

— У нас про морского царя.

— А после того как случилась война, и люди пережили горе такое… Вы что-то другое, что-то новое узнали о русском человеке?

— Я узнал, что русский человек — он своих не бросает. До последнего. Могу сказать за себя, потому что я в себе какие-то качества увидел. Мы своих не бросаем. Мы будем за свое стоять до последнего. Я не могу про других людей сказать, у всех разные жизненные обстоятельства. У одного то, у другого это. За себя конкретно могу сказать.

«А как я откажу?!»

— Ваша семья знала, чем вы занимаетесь в эти дни?

— Ну… нет, не знали. Они думали, что я в Рыльске стою и так далее.

— А почему не говорили?

— Зачем они будут переживать за меня? Это лишнее переживание. Но, как оказалось, не лишнее на самом деле было.

— И как вы ожоги получили? Чем вообще закончились эти ваши поездки по спасению людей?

— Я уже не собирался туда ехать. Это вот ребята знали, что я езжу, и уговорили. В Рыльске поднялись на горку. На посту никого. Я думаю, едем, если на посту никого.

Увидели «КамАЗ» горящий. И тут в нас прилетело. Я не понял откуда. Первая, получается, ударила нам под колеса куда-то. Меня сбило. Я упал на пол. Антон (один из волонтеров. — Прим. ред.) перешагнул через меня. Он хотел в дверь выйти, а двери от удара заблокировались. Нажимаю на кнопку. У меня вот эта рука начала вся сворачиваться. Температура пошла.

— Как это сворачиваться?!

— Вот так вот, кожа как рулет начинает заворачиваться. Она не горит, она просто сворачивается. Больно становится. Ты не можешь до кнопки дотянуться. И я думаю, что делать? Ну, окно. Я в окно подпрыгиваю, бью, и окно просто взрывается. Разность температур. На улице холодно, а тут у нас уже жарко, баня. Окно взрывается, осколки летят. Меня посекло всего. У меня в волосах они были, из рук до сих пор достают.

Я в окно вышагнул, босиком выбежал оттуда. Просто посмотрел на него. Думаю, спасибо, Господи! Вдохнул воздух.

Антон — за мной. Машина едет, мы машем им: проезжай быстрее! Она мимо нас пролетает. Я Антохе говорю: все, бежим в посадку.

— А вы горели в это время?

— На мне футболка горела. Но я на это особого внимания не обращал. Адреналин, наверное, все дела.

— А третий?

— Третий, когда мы уже забежали за автобус, он дверь открыл и куда-то побежал. Почему он так сделал — понятия не имею. Шок, скорее всего.

Мы с Антоном добежали до посадки, оттуда выезжает уазик. Мы его пытаемся остановить.

— А вы откуда знали, что это наш уазик?

— По номерам. Я хочу ручку открыть, а у меня, смотрю, от рук уже ничего не осталось. Я уже не могу просто.

— Как это ничего не осталось?

— Ну одни лохмотья там от рук. Я уже не могу просто ручку схватить. Все сгорело, кровь… Я ручку беру, а больно, не могу взять, открыть. Выбегает военный, говорит: вас сейчас эвакуируют, идите дальше в посадку, вас заберут вместе с нашими. И мы дотуда дошли, приехала машина, нас забрали…

— А как вы боль терпели?

— Да все как-то быстро происходило… Дальше подъехала машина, нас забрали, обкололи уколами своими. Привезли в Рыльск, там еще дали губки какие-то в руки, я помню, сидел их сжимал. Там еще чем-то обкололи. В итоге уже боли мы не чувствовали. Нас посадили в «Тигр» и отвезли.

У меня руки были никакие, а надо же предупредить, куда меня повезут. Своим (жене, сыну. — Прим. ред.) я набрать не могу. А отец у меня служил, он поймет. Попросил ахматовца, чтобы он набрал отцу, он позвонил бате. Отец потом передал моим.

Я сначала в Москву не хотел ехать. Я думал, что две недели — и я восстановлюсь. Мне сначала не казалось, что я так сильно пострадал. Для меня сначала все это, знаете… фигня какая-то.

— Когда вы ехали в этом «Тигре», о чем вы думали? Вы не ругали себя за то, что вы поехали спасать людей и отвозить им гуманитарную помощь?

— Просто шок был от того, что произошло — как вот это все сказать родителям, чтобы никто не волновался, чтобы моя семья не волновалась… Наверное, я ругал себя, и до сих пор еще ругаю. Но я отказать не мог! А как я откажу?! Когда люди подходят со слезами на глазах и просят…

— А о чем они просят?

— Даже вот собаку с кошкой покормить съездить. Они хозяйство уже все вывезли, а там собака с кошкой. А машин нету. А такси очень дорого брало, тысяч пять-десять. А я так возил. Таксисты меня ненавидели, конечно. Люди со мной ехали, они ж не будут по пять тысяч платить.

— Вы почему не брали?

— Мне казалось, это гордость, наоборот. Знаете, прям: а я не такой. Потому что автобус — мой, я и так заработаю где-нибудь. Тут-то надо помогать!

— А почему надо себе доказывать, что вы не такой?

— Я не знаю почему. (Смеется.) Вот так вот у меня устроено. Ну я, наверное, с детства такой — «наоборот».

— А как это проявлялось?

— Да я уже так не припомню, но я всегда что-то делаю вопреки чему-то.

— Но вопреки плохому или…

— Если тебе что-то говорит, что ты не сможешь, я это делал. Значит, я могу все. Вот так. Доказывал. И в первую очередь самому себе.

Все встанет на круги своя

— Потом вас отвезли в госпиталь. И когда вы поняли, что всё серьёзно?

— В Москве. Когда в реанимации я посмотрел на себя на второй день, а я весь чёрный. Я думаю: ё-моё! Я же тогда и начал эти видео, кстати, снимать в полубреду, когда меня ещё там тоже в реанимации отхаживали. Но это, да, это ужас был. Живой-то, слава богу.

— Как-то неласково вы про себя думали.

— Вы знаете, я еще радовался, что я в сознании нахожусь, потому рядом со мной Антон лежал. Он был уже на ИВЛ. И я радовался, что я в сознании хотя бы нахожусь.

— Антон — это человек, которого вы хорошо не знали, да?

— Нет. Он представился, что он волонтер, хочет ребятам помогать. Хочет отвезти что-то, туда-сюда. Знает, что я ездил, что я могу отвезти — погнали!

— А третий человек, что с ним?

— Я не знаю, что с ним. Я и про Антона не сразу узнал. Это мне потом моя (жена) сказала: тебя выписали, а он погиб. Она держит связь с мамой Антона… На седьмой день меня оттуда выписали, а на восьмой его все, отключили. У него голова сильно обгорела.

Ну это жестко. Плюс он вдохнул очень сильно. После взрыва пары пошли, а дышать нельзя этим, сразу же легкие сгорают. А он вдохнул. Мне повезло, что меня сбило с ног первым, и я упал. А так, если бы я сидел, может быть, я тоже бы надышался…

— И теперь вы выписались из госпиталя, вернулись в Курск. И чем вы занимались?

— Восстанавливался. Пытался деньги за здоровье получить. Писал Александру Евсеевичу (и. о. губернатора Курской области А. Хинштейну. — Прим. ред.). Он мне помог, буквально через неделю за здоровье перечислил деньги.

Вот еще пытаюсь за машину получить что-то, потому что хочу взять опять «Газель», хочу опять ездить, работать. Я даже с людьми общаюсь. Мы очень надеемся, что скоро все станет на круги своя. Мы видим, как наши ребята там их мочат.

И надеемся все, что через месяц-два это все может прекратиться, что у нас станет тише. И мы будем ездить, как раньше. Все на это надеются!

— Вы сейчас занялись шиномонтажом. Вы не хотите ради него отказаться от вождения автобуса?

— Нет, я хочу и там, и там. Когда я работаю на автобусе, мы с напарником пять через пять работаем. У меня пять выходных. Что мне делать? Только вот сюда приходить.

— А отдыхать?

— Ну можно стоять и отдыхать. Но, знаете, когда работа становится хобби — ты отдыхаешь.

— Вам сейчас не хватает общения с людьми?

— Да, не хватает. Скучаю по людям. У нас диспетчерша была одна, женщина такая хорошая. Она сейчас в Москве, уехала к детям. С ней, не знаю, как с мамкой можно было так поговорить. Она старше меня, моей матери ровесница. Как сядешь — прям поговорить можно обо всем. У них еще там говор такой прикольный. Такой, знаете, старорусский диалект. Многие слова там. Чуешь, не чуешь. Вот такие разговоры.

— Автобуса теперь нет. Но вам компенсация положена за автобус?

— По закону это вроде как положено. Мы получили бумагу, что транспорт уничтожен, и я признан пострадавшим. Но пока движений никаких нет.

Колокольные звоны на фоне обстрела

— А почему, например, вы бы не хотели уехать куда-нибудь в Москву или в Санкт-Петербург, или в Екатеринбург, и там ездить и общаться с людьми?

— Не знаю. Ну мой дом здесь, где я родился, там и пригодился. Как-то мой маршрут, моя работа, на которой я… Я туда проездил сколько? Лет десять, наверное, уже. Поэтому менять ничего, конечно, не хочется. Когда привык к стабильности, хочется, чтобы все уже было стабильно. А уезжать куда-то… У меня в Питере родственники есть, могу туда уехать, но…

— А если бы у вас прямо сейчас был автобус, что бы вы с ним делали?

— Так же бы работал, ездил бы туда.

— В Теткино?

— Докуда доехал бы.

— А то, что с вами произошло, оно не вселило в вас в страх?

— Я теперь понимаю, что второй раз организм мой не переживёт столько ожогов…

— А страх перед ВСУ?

— Да что, какой страх-то?! Все под Богом ходим, ничего страшного. Страха никакого нет.

— Вы не боитесь?

— Нет, а чего мне бояться-то?

Знаете, еще вот такой момент… Обстрел идёт. По нам стреляют. Там есть храм, только недавно построили. Девчонка молодая — так красиво на колоколах играла! И ей всё равно, что обстрел. Вот эта мелодия… У меня был телефон, он, к сожалению, тоже сгорел вместе с автобусом, была запись на камеру. Представляете, везде стреляют, огонь, и она на колоколах музыку играет!

— А вы с ней не пообщались?

— Там когда пообщаться? Там лишь бы не попали в тебя!

— Почему она не боялась, как вам кажется?

— Ну потому что люди такие — сильные, сильно верующие.

— Почему на границе такие сильные духом люди живут?

— Не знаю, если честно. Труд. Труд. Все трудяги. Некогда фигней всякой заниматься. Люди такие.

— Это правда.

— Ну да, действительно, некогда фигнёй заниматься. Когда каждый день встаешь в пять утра хозяйство открывать…

— А она била в колокола, потому что она не хотела пропускать эту свою обязанность перед Богом? Или, может быть, как вам кажется, она хотела этим языком колокольным поддержать людей?

— Да, поддержать людей. И показать, что нас просто так не напугаешь, нас просто так не сломаешь, что мы назло.

— И она во время обстрелов поднималась на колокольню…

— Да, хотя она тоже могла пойти спрятаться куда-то, но она выходила и делала своё дело.

— А вы что чувствовали?

— А я, знаете, вот такой подъем чувствовал. Тут сам как бы себя (подбадриваешь. — Прим. ред.)… И еще она — вообще молодец! Страха меньше становится.

— Это такое напоминание о вечной жизни?

— Да. Что наша жизнь — всего лишь момент. Как мусульмане мне сказали, наша жизнь — трамплин. Когда я лежал в госпитале весь обгорелый. Они говорят: не переживай ты, то, что ты сделал, за это уже в другой жизни тебе воздастся, а наша жизнь — это всего лишь трамплин. В чем-то тоже правы ребята. В госпитале меня вообще все поддерживали.

— Они знали, что вы людей вывозили?

— Да, знали. Когда привезли, знали, что от дронов пострадали. И очень уважительно относились.

— Когда у вас снова будет автобус и вы опять поедете в Теткино, и у вас за спиной люди будут просто вести мирные разговоры, вы тогда будете счастливы?

— Да.

— И ваша жизнь будет наполнена смыслом?

— Когда всё вернётся на круги своя, всё успокоится, — да.

— А если, когда вы доедете, вы услышите тот же колокольный звон?

—О, это вообще будет приятно!

— То есть можно будет сказать, что ваша жизнь…

— Всё не зря! Всё не зря. Во всём был смысл. Я думаю, я и живой остался, наверное, потому что не бросал никогда никого, помогал… На самом деле мне отчасти кажется, что он меня поэтому и сохранил. Бог дураков любит. (Смеется.)

— Да нет. Он любит трудолюбивых.

— Может быть, и так!..