По нашему времени найти человека, думающего в одну с тобой сторону — невидаль чудная. Собутыльника-то достойного днем с огнем не сыщешь, всяк в свою сторону дышло тянет. И я заметил за собой: встречу человека, с которым на одной волне — коллекционирую его в память, на полочку и храню. Он светит мне как корешок знакомой книги в библиотеке, к которой хочется вернуться.

Иван Шилов ИА Регнум

Мое собрание очень разнородное. К слову, в центральном городе страны зайду в вагон метро, а там парень место женщине уступает, и не пожилой, а просто женщине, и я думаю: спасибо тебе, чувак, ты мой человек.

А в другой раз подхожу к эскалатору и вижу картину — военный, в зимнем бушлате с полковничьими звездочками, присел на обушок дипломата и читает. Мимо него течет народ, а он не замечает, весь как есть, с лысой головой в книжку нырнул. Ничего особенного. Пока мимо не прошел и боковым зрением не увидел, какую книжку он держит. А полковник читал Евангелие.

С другой стороны, есть у меня в золотом фонде семейная пара из ресторана, не помню где. Лет им было за сорок. Дети где-то носились невдалеке. И все чин-чинарем, пока соседний столик не опустел. Люди ушли и оставили еду в тарелках. И тут парочка эта переглянулась, оглянулась и быстренько, пока официанты не пришли, остатки чужого шашлыка и салата к себе побросали в тарелки. И сидят закусывают с самым невозмутимым видом. Но как-то мигом помолодели оба.

Кто не знает… Еду воровать не грех. Это во-первых. А во-вторых, кто в юности «ништяков» хипповских не снимал подобным образом, тот, конечно, не жил. Мои люди!

Намедни пополнил коллекцию своих. Ехал на собаках в Голутвин. В Люберцах сели рядом со мной две женщины и молодой человек лет двадцати. Одна женщина была самая обыкновенная, я ее и не запомнил. Потому что товарка ее затмевала собой пол-электрички. Есть такие редкие барышни, которые до старости чувствуют себя звездами. Если при этом у них есть вкус, и они любят одеваться, это всегда интересно. По крайней мере со стороны. Жить-то с такими бок о бок — подвиг, достойный государственной награды. Уж я-то знаю.

Женщина была одарена копной медно-рыжих богатейших волос. Как только она устроилась на скамью, поправила юбку на коленях и выпустила волосы из-под бежевого платка. То есть не всю копну наружу, а немного, но достаточно, чтобы волосы пустили волну вокруг лица. У нее были карие глаза, острый нос — чуть более длинный, чем хотелось бы. Одета она была в изящное шерстяное, светло-бежевое пальто. А на ногах — серебряные сапожки чуть ниже колен. Короче — вполне себе картинка дама «пик ми».

Лет ей было под сорок. Но выглядела она, безусловно, лет на десять младше. Всю дорогу женщины разговаривали, и рыжая каждые пять-семь минут, не прекращая оживленной беседы, вытаскивала телефончик и смотрелась в зеркальце. Что могло измениться за это время? Неважно. Затем она доставала из сумочки тюбик помады с тонкой кисточкой внутри и подкрашивала уголки губ.

Разглядывание ярких барышень — законное мужское удовольствие. Это же как на птиц-канареек смотреть. А они еще и щебечут.

Мои обе две тоже щебетали. Понятное дело, рыжая первую партию, соседка — вспомогательную. Мальчишка сидел в наушниках, и дела до всех остальных ему не было. И я бы не упоминал о нем, если бы не одно обстоятельство. Он был сыном рыжей. И наушники на его ушах позволяли рыжей маме рассказывать о нем соседке, не спрашивая его разрешения. Мамы все так делают. А рыжие тем более.

И поскольку на меня женщины внимания не обращали, то я много чего услышал. Из жизни парня. Он только десять дней как из армии вернулся. А служил под Белгородом, в частях ПВО. И мама, понятное дело, не без гордости и не без преувеличений, рассказывала о том, как он там полгода армейскую лямку тянул. Я старательно делал вид, что смотрю в окно, потом задремал и проснулся, когда мы стояли где-то в перелеске, между станциями. А рыжая в это время говорила:

— Отношение к войне изначально было двойственное. Люди там с 14-го года страдают, а мы их защищаем или только увеличиваем их страдания? За что воюем? И что будет результатом?

«Ничего себе», — подумал я, но продолжал сидеть не шевелясь, натянув на глаза шапку.

— Когда я росла — мы гордились нашими дедами, они отстояли Родину, тогда всё было однозначно — мне казалось. Детям, пока были маленькие так и говорила: мы всегда обороняем себя. Россия не нападает. Что теперь сказать сыновьям?

Поезд тронулся, но как-то неуверенно, нехотя, и, проплыв метров сто, снова замер.

— Валька бросил институт, знаешь же?

— Да ты рассказывала.

— И сам пошел в армию. Ох, уж мне страшно было. Не передать. Похудела на нервах на семь кг. А он оттуда писал, что холодно ночами. Дежурство по двое суток. Просил прислать балаклаву и баф, в них по ночам теплее.

Писал, что еду себе готовят в степи на кострах, когда сухпайки заканчивались. Что дежурят попеременно, один спит, другой бдит, что бензиновые беспилотники засечь легче, собирали гильзы в траве под отчет. И кормили собак и кошек, что приходили к ним из соседних поселков.

— А почему бензиновые легче? — спросила вторая женщина.

— Они нагреваются и видны в тепловизор, — со знанием дела ответила рыжая. — И мое отношение изменилось. Война перестала быть абстрактной. Она такая в каналах телеграма и новостей из телевизора. Она тебя глубоко не трогает. Ее и нет, если не слушать и не думать. Она приходит к тебе, только когда из слов переходит в твой быт. Ко мне она так и пришла.

Я представляла, как ему там в степи холодно, как он греется возле костра и греет тушенку, как надевает баф, как смотрит в небо, как слышит или видит эти железные штуки, у него ожог на руке.

— Ранили?

— Нет. Дотронулся до пулемета, а тот раскаленный. Вот это все меня перевернуло. Я вдруг поняла, война — реальность. Она стала частью жизни моего сына, значит, и моей. И кто там виноват-не виноват, не важно. Важно — что делать. Если рана уже есть, как можно ее не принять? Как будто глаза открылись.

— Из наших никто этого не понимает, — заметила вторая женщина. — Ты читала, что Андреева написала в мамском чате? Мол, помогать в войне и то грех. И что все ответят даже за то, что сети плетут.

Тут я открыл глаза, не выдержал. Слишком неожиданной показалась мне эта мысль. А поезд дернулся и стал набирать скорость. Словно побежал от кого-то. Рыжая взглянула на меня, поправила платок на голове, не сдвинув его и на миллиметр. И произнесла:

— Пустобрехство это. Чего мне, Андрееву что ли бояться? У меня вот. И она, наклонившись вперед, запустила руку в короткую, но отрастающую шевелюру сына. Тот снял наушники и спросил:

— Ты чего, мам?

— Ничего, — ответила она.

Все трое вышли в Воскресенске. Я ехал и думал: канарейки — родные птицы.