«Противостать присяге и Закону»: кто на самом деле разбудил декабристов
Двести лет назад, ранним утром 26 декабря (14 декабря по старому стилю) 1825 года на Сенатскую площадь Петербурга строевым шагом вышла колонна из 800 солдат лейб-гвардии Московского полка под боевыми знамёнами. «Московцы» под началом Александра и Михаила Бестужевых и князя Дмитрия Щепина-Ростовского встали в боевое каре у Медного всадника.
Так столица, а с ней и вся империя узнали о начале восстания. Но оно началось ранее, ещё затемно — когда князь Щепин-Ростовский тяжело ранил полкового командира московских лейб-гвардейцев барона Павла Фредерикса, пытавшегося остановить взбунтовавшийся полк, а героя войны 1812-го, выходца из знаменитой фамилии Павла Голенищева-Кутузова восставшие не пропустили на площадь.
Во глубине исторической памяти
Из учебников за 9-й класс более-менее помним, чем закончилось восстание четырёх полков и гвардейского экипажа в Петербурге под началом Кондратия Рылеева и братьев Бестужевых, вождей «Северного общества».
Освежить в памяти «реперные точки» — будь то убийство мятежниками генерал-губернатора Михаила Милорадовича или четыре залпа картечи, остановившие восстание, — можно, посмотрев фильм 2019-го или сериал 2024-го (вопрос об их достоверности оставим открытым).
Также известна «фабула» бунта в Киевской губернии 10–15 января 1826-го — когда солдат и офицеров Черниговского полка повели маршем руководители «Южного общества» Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин.
За давностью лет детали того, как «сто прапорщиков захотели изменить весь государственный быт России» (фраза, приписываемая Александру Грибоедову), стёрлись из национальной памяти.
В общественном сознании «плавает» даже историческая дата. В соцсетях и прессе отмечали двухсотлетие выступления за свободу — или порицали бунт против законной власти — не 26-го, а 14 декабря, позабыв о разнице старого и нового стилей.
Но сам исторический сюжет остаётся предметом споров, и прошедшие два столетия не приблизили нас к пониманию масштабной исторической драмы России, которая породила раздвоенное общественное сознание.
Едва ли не с посвящения Александра Пушкина товарищам по литературному кружку «Арзамас» (хрестоматийное «Во глубине сибирских руд…») сложилась традиция считать декабристов героями. Блестящие офицеры армии — победительницы Наполеона, истинные патриоты, которые, сочтя, что власть в слабых руках самодержца ведёт Россию в пропасть, задумали восстание.
В этом каноне декабристы и их верные жёны стали объектами поклонения сначала для разночинной интеллигенции XIX века (вспомним поэму Некрасова), а затем и для всех советских поколений, вплоть до 1980-х.
Дело было не столько в затверженной наизусть ленинской цитате: «Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию» и т. п. — сколько в романтическом отношении к Муравьёву-Апостоолу и Бестужеву-Марлинскому даже у тех, кто не очень жаловал советский официоз.
Это отношение проявилось и в произведении Булата Окуджавы «Глоток свободы» (роман о Павле Пестеле, выпущенный в серии «Пламенные революционеры» в 1971-м) или в фильме Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья».
«Скопище заблудших и злоумышленников»
Не менее стоек и контрмиф: в декабристах видят не идеалистов с «прекрасными порывами души», а не более чем расчетливых заговорщиков и предателей Родины.
Собственно, первым, кто сформулировал эту точку зрения, был Николай I, который произвёл «разбор полётов» сразу по вступлении на престол — в Манифесте от декабря 1825 года.
«Горсть непокорных дерзнула противостать общей присяге, Закону, власти, военному порядку и убеждениям», — разъяснял император подданным.
Посему законной власти «надлежало употребить силу, чтоб рассеять и образумить сие скопище заблудших и злоумышленников».
Заблудшие (солдаты, которые были уверены, что идут за законного царя Константина и жену его Конституцию) «были уверены, что защищают Престол».
Злоумышленники же вероломно «желали и искали, пользуясь мгновением, исполнить злобные замыслы, давно уже составленные, давно уже обдуманные, давно во мраке тайны между ими тлевшиеся и отчасти токмо известные Правительству; испровергнуть Престол и Отечественные Законы, превратить порядок Государственный, ввести безначалие».
Николай обвинил мятежников в умысле на теракт: достичь своих целей они намеревались убийством, в подтверждение чего приводилась гибель Милорадовича на Сенатской площади.
Манифест Николая одновременно обозначал цель и задачу начавшегося царствования: «очистить Русь Святую от сей заразы, извне к НАМ занесённой».
Проще всего истолковать «извне занесённую заразу» как указание на некую иностранную интригу в заговорах декабристов.
Однако, судя по всему, Николай Павлович понимал под «заразой» тот идейный климат, который установился при его бабушке Екатерине Великой и укрепился при старшем брате Александре Благословенном.
Полвека элитарного либерализма
В начале XIX века — в «дней александровых прекрасное начало», и даже после 1815-го (когда Александр I считался «мечтательным другом» деспотичного временщика Аракчеева) считать себя гражданином означало следовать новейшим европейским модам. Пустить в свете слух «о Боже мой, он карбонарий!» было для просвещённого дворянина не менее лестным, чем прослыть материалистом и даже «афеем» — атеистом.
Считается, что после убийства Павла I (предпоследнего гвардейского переворота, если считать последним восстание декабристов) Александр пообещал: «При мне будет как при бабушке».
А на «золотой век» бабушки Екатерины Алексеевны как раз пришлось распространение в Европе и России идей французских просветителей: Вольтера и Дени Дидро, Жан-Жака Руссо и Шарля-Луи Монтескье.
Екатерина II, которая переписывалась и с Вольтером, и Дидро, и с «защитником вольности и прав» Фридрихом Мельхиором Гриммом, была одной из тех, кто верно оценил силу просветительской идеологии.
Но одновременно она осознала утопичность прогрессивных идей Запада для наших условий. Да и для просвещённой Европы — ещё задолго до якобинского террора — поняла, какую зажигательную и разрушительную силу таили в себе сочинения господина Вольтера.
Сама или не без помощи Григория Потёмкина, который писал государыне о настроениях в Париже: «Обояющие слепые умы народные мнимою вольностью, умножаются», предупреждая, что «игры в вольтерьянство» добром не кончатся.
Кончилось гильотиной для врагов вольности и прав, а затем подавившей все вольности и права тиранией Бонапарта — которую Екатерина, к счастью, не застала.
Но росли поколения русских аристократов, воспитанные сначала на «Манифесте о вольности дворянской», а затем — и на теории общественного договора Руссо, на «Марсельезе» с призывами «трепещите же, тираны!» (приписанное Пушкину четверостишие «Мы добрых граждан позабавим…» появилось неспроста).
И — на преклонении перед военным и политическим гением Наполеона. Этой очарованности французским императором не избежали и его победители — молодые генералы 1812 года.
Старые фрондёры и молодые офицеры
Просвещённые царствования Екатерины II, а затем и её внука Александра I казались недостаточно просвещёнными для аристократов, считавших себя демократами (выигрывая разве что на фоне короткого периода «самодурств» Павла I).
Как не раз бывало в нашей истории попытки реформ — что законодательные проекты Екатерины, что предложения сподвижника молодого Александра, Михаила Сперанского — наталкивались на «сопротивление материала» бюрократической системы. И откатывалось. Фрондирующая аристократия в очередной раз убеждалась в том, что власть не только не может — но и не хочет «вольностей».
Одновременно, для кого бунт уже стал священной традицией, превозносили тех, кто, с их точки зрения, пошёл против системы.
В роли кумиров оказывались и отставной поручик, редактор-просветитель и искатель истинного масонства Николай Новиков. И начальник петербургской таможни Александр Радищев, пострадавший за издание «Путешествия из Петербурга в Москву» (книги, «наполненной самыми вредными умствованиями», по оценке самого влиятельного литкритика империи — императрицы Екатерины), и куда более умеренный бюрократ Сперанский, попавший в опалу.
Новиков, отсидевший при Екатерине в Шлиссельбургской крепости — в том числе за сношения с герцогом Брауншвейгским и другими иностранцами — пережил победу 1812 года и умер в своём имении.
Радищев в конце жизни получил полное прощение от Александра I и вошёл в законодательную комиссию, один из сыновей вольнодумца, Афанасий Радищев, дослужился до генерал-майора и губернатора (подольского, витебского и ковенского). «Системный либерал» Сперанский из опалы был возвращён на прежнее место.
Но в радикальной мифологии и Новиков, и Радищев, и Сперанский оказались в категории «жертвою павших в борьбе роковой». «Павших» в том числе по причинам собственной умеренности.
Но Новиков и Радищев были как раз теми, кто теоретически допустил: смена власти в России возможна не только посредством престолонаследия и «табакерки в висок», но и европейским революционным путём.
Наступало XIX столетие — век лейтенантов, полковников и генералов, переписывавших под себя историю.
А это не только лейтенант, а затем генерал Бонапарт. Но и «свежий» герой — капитан-генерал Рафаэль дель Риего-и-Флорес, командующий войсками испанских либералов во время революции 1820–23 годов.
А ведь был ещё и генерал Симон Боливар, президент Республики Великая Колумбия с титулом «Эль Либертадор» — «Освободитель», который в те же годы громил Испанскую империю в её южноамериканских владениях.
И не за горами была очередная французская революция — июля 1830 года с окончательным свержением старших Бурбонов (которых, по сути, восстановил на троне русский царь Александр).
Если декабристы и были идеалистами, то идеалистами, стремящимися к власти. Ведь сама история подтверждала афоризм Вольтера: Dieu n’est pas du côté des gros bataillons; il est du côté de ceux qui tirent le mieux — «Бог не на стороне больших батальонов, а на стороне тех, кто лучше стреляет». Читай: решимость и вовремя нанесённый удар может опрокинуть систему.
От Лунина до Ленина
Желали ли декабристы блага Отечеству? Пожалуй, здесь можно согласиться с фразой из всё той же хрестоматийной ленинской статьи «Памяти Герцена»: «Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа».
За страшное отдаление следует «сказать спасибо» Петру Великому, с чьей эпохи начала разрастаться языковая, культурная и даже религиозная пропасть между элитой и народом.
Поэтому, когда «сто прапорщиков решили перевернуть Россию», переворот задумывался по европейским лекалам — пусть даже Павел Пестель и назвал свой проект конституции «Русской правдой», а тайную полицию планировал не только расширить и укрепить, но и переименовать в «управу благочиния».
С другой стороны, синхронно с европеизацией правящего класса в «век золотой Екатерины» усилилась крепостная зависимость крестьянского сословия от помещиков. В те благословенные для дворян дни проявилось нарушение мира между сословиями.
Но хотели ли декабристы в 1825-м совершить то, что совершил Александр II в 1861-м — дать волю крестьянам?
Ленин настаивал — да, хотели, по передовому европейскому образцу:
«Одолев сильнейшего врага Наполеона в Отечественной войне 1812 года, пройдя через всю Европу, фактически покорённую русским оружием, сыны знатнейших русских дворянских родов имели возможность сравнить быт и правовое положение европейцев со всеми ужасами и мраком кондового российского крепостничества».
«Правовое положение европейцев» — понятие растяжимое. В немецких государствах второе издание крепостного права (пожёстче тогдашнего российского) пришлось на вторую половину XVII века, в австрийской Галиции барщину отменили в 1840-х. Быт «свободных европейцев», трудившихся на мануфактурах, а позже заводах Британии (без особых, заметим, политических прав) дал Карлу Марксу повод написать столь ценимый Ильичом «Капитал».
Как бы то ни было, в декабристских «конституциях» действительно декларировалась отмена крепостных повинностей. Примерно в тех же параметрах, что и предполагались в проектах правительства Александра I в 1803–1818 годах.
Но заметим, что из всех декабристов только один — Михаил Лунин в завещании, написанном в 1819-м, предписал наследникам отпустить мужиков и дворовых людей на волю. Остальные отечественные «либертадоры» о таком не задумывались.
Возможно, освобождение отложили до момента «когда мы придём к власти».
Есть распространённая фраза — история не знает сослагательного наклонения. Но можно предположить: если бы «бунтовщики хуже Пугачёва» взяли власть, то нерешённый земельный вопрос и «задавленные» социальные проблемы породили бы настоящую новую пугачёвщину. Что, собственно, и проявилось без малого век спустя.
Но победа декабристов — это сюжет для альтернативной истории.
Есть ещё одно известное выражение: «Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе». Фраза принадлежит английскому поэту и придворному Елизаветы I Джону Харрингтону. Написана она задолго до первого европейского «иначе» — Английской революции, во время которой королю отрубили голову. Интересно, в оригинале вместо слова «мятеж» употреблено слово treason — «государственная измена».
К чему приводят попытки насильно облагодетельствовать, мы наблюдали и в новейшие времена: когда свобода оборачивалась вседозволенностью, равенство — безразличием, а формальное братство — обнищанием большинства и всевластием «братвы». История показала преимущество эволюции перед великими потрясениями, и учёт мнения людей — перед переделкой «до основания», согласно очередной прогрессивной идее.
