Иван Токарев — известный в Белгороде врач онколог-уролог. Проводит сложные операции по удалению злокачественных опухолей. Пациенты отзываются о нем как о чутком и грамотном специалисте, который не только вылечит, но и деликатно объяснит больному, почему ему нужно бороться за жизнь.

По собственному признанию, в медицинском вузе обучаться онкологии было эмоционально тяжело из-за страданий, которые эта болезнь причиняет людям. Но получилось так, что сама судьба привела его в эту специализацию. В какой-то момент, попав на работу в онкодиспансер, Токарев ассистировал на операции знаменитому академику Черноусову и впоследствии решил заниматься именно этим.

Во время пандемии Иван Алексеевич тяжело болел. Даже когда выздоровел, ему было трудно оторваться от кислородного аппарата. И вообще он считает, что такие масштабные эпидемии опаснее войны. На войне ты видишь угрозу и знаешь, как от нее защититься, а во время пандемии люди оказываются перед неизвестной угрозой практически безоружными.

После объявления частичной мобилизации Иван пошел добровольцем на СВО. Счел, что его опыт работы на скорой помощи и в хирургии пригодится для оказания помощи раненым бойцам и мирным жителям. Стал командиром медицинского взвода «БАРСа» (Боевой армейский резерв страны), где выполняет самые сложные задачи. При этом по возможности продолжает оперировать онкобольных.

В интервью главному редактору ИА Регнум Токарев рассказал о сложностях на пути к профессии, вере в Бога, коварстве онкологических заболеваний, любви к пациентам, страданиях, причиненных ковидом, и о том, кому медицинская помощь во время войны нужнее всего.

Это мужское

— Иван Александрович, у вас какой-то странный переход от врача онколога-уролога до командира медицинского взвода. Как так получилось?

— Изначально мы, оканчивая университет, приобретаем специализацию «хирургия». Именно эта военно-учетная специальность остается с нами по жизни. Мы являемся офицерами запаса. И чем бы мы дальше ни занимались (онкология, урология или что-то еще), мы остаемся хирургами.

В военном билете у меня было записано предписание на вторую волну мобилизации. Я был в одной из команд. Честно говоря, очень хотел. Я считаю, что это мужское.

— Вы сейчас по онкологии не оперируете?

— Оперирую. Стараюсь это делать. Когда просят, езжу в ту же Валуйскую ЦРБ, где помогаю. Оперирую при необходимости и консультирую. Но, в общем-то, это не основной вид моей деятельности сейчас. Сейчас у меня служба.

— А в вашу службу что входит по медицине?

— Организация медицинской помощи непосредственно нашим добровольцам в батальоне и медицинское сопровождение коллег на определенные виды задач. Сопровождение транспорта, охрана объектов и масса других дел, о которых я пока не могу говорить.

— Вы же медицинский взвод. Вы тоже этим занимаетесь?

— Мы точно так же в бронежилетах, касках и с оружием.

— А медицина там где? На каком этапе?

— У нас есть медицинский пункт, где находятся все необходимые медикаменты и приборы для оказания медицинской помощи. Но мы все-таки военные, поэтому основная наша задача — выполнять свой военный долг.

— А почему тогда взвод медицинским называется?

— Потому что это взвод медиков. Командир, его заместители, три отделения эвакуации раненых. У нас есть служебный автомобиль и табельное оружие.

— Вы эвакуируете раненых гражданских или раненых бойцов?

— И гражданских, и бойцов. В зависимости от ситуации.

— Гражданских — это если где-то был прилет ракеты или БПЛА?

— Да. Если происходит ЧП при выполнении какой-то задачи, медик обязательно должен быть в группе с сопровождением.

— А раненых бойцов вам как передают при эвакуации?

— На каждый автомобиль, который едет на задание, выделяется медик. С медикаментами и носилками при необходимости. У нас есть договоренность об эвакуации легкораненых в одно учреждение, тяжелораненых — в другое. В зависимости от того, кто оказался на месте, тот этим и занимается. Если сил недостаточно, нас по рации вызывают туда же.

— Вы едете куда-то на линию соприкосновения? Или оттуда уже эвакуированных вам передают?

— Это не то, что линия соприкосновения. Это районы, которые постоянно подвергаются обстрелам БПЛА. В основном проблема сейчас — это именно FPV-дроны.

— Все-таки вы кардинально поменяли свою деятельность. Вы же могли остаться в больнице урологом. Почему посчитали, что лучше стать военным?

— Меня всегда привлекала военная служба. Я не пытался поступить в военно-медицинскую академию из-за определенных обстоятельств, но военную кафедру в университете и офицерские сборы прошел с удовольствием. Я считаю, что это мужское.

Судьба привела

— Вы действительно любите эту часть работы, которая связана с онкологией? Она же просто страшная. Люди её боятся и даже говорить о ней не хотят.

— Когда учился в университете, то избегал онкологии. Мне не нравилось ни на лекциях, ни на занятиях по онкологии. Было эмоционально тяжело. Но почему-то судьба привела меня именно в онкологию.

Так получилось, что я оказался в онкологическом диспансере, где был замечательный коллектив и главный врач. К нам приезжал академик Черноусов оперировать несколько тяжелых пациентов. Я ассистировал ему, после чего главный врач оставил меня работать в онкодиспансере. Потом с академиком Черноусовым через несколько лет мы опять встретились, и я опять ему ассистировал, но будучи уже сотрудником онкодиспансера. Такое ощущение, что меня судьба как будто специально вела в онкологию.

— Когда вы в первые разы ассистировали, боясь онкологии, вы что-то про нее поняли?

— Я не боялся. Просто мне было не по себе от осознания того, что вижу эту человеческую трагедию. А потом, когда я понял, что, выполняя свою работу, особенно если выполнять ее с удовольствием, ты приносишь людям избавление и сам получаешь огромное удовольствие от своей работы.

— Потому что человек думал, что все кончено и что умрет, а вы спасли ему жизнь?

— Безусловно.

Вот вам один из случаев. Человек уже был мной прооперирован, но у него все равно постоянно были кровотечения из мочевого пузыря, так как опухоль все равно там осталась. Мы выполнили часть работы, улучшили его качество жизни и продлили ее, но на тот момент 100% избавления от заболевания не было.

Я очень долго этого человека не мог уговорить на повторную операцию, меняя ему трубочки-нефростомы, которые ему выводились. Пациент постоянно кровил. И в какой-то момент я понял, что с ним нужно разговаривать чуть-чуть по-другому. Я ему просто-напросто сказал:

«Если вы хотите быстро умереть, у вас это не получится. Вы хорошо воспитали ваших детей, которые будут постоянно укладывать вас в больницу. В вас ведрами будут вливать кровь, и точно так же из вас будет выливаться. И если, не дай Бог, и случится смерть, то это может произойти только на операционном столе».

— Вы поняли, что он хотел умереть?

— Да. Он очень сильно измучился за эти годы. Эта болезнь его довела уже до такой степени, что он, конечно, был уверен, что «вот-вот»… А я ему объяснил, что этого «вот-вот» не будет. Будет долго, нудно и мучительно. Поэтому если уж судьбой предрешено решить вопрос с его жизнью, то оптимальным вариантом будет именно операционный стол.

Может быть, это было неправильно, но он тут же схватился за это.

— Значит, вы его правильно поняли.

— Да. Мы заключили мужской договор, что если все проходит благополучно, несмотря на серьезность операции, то он не капризничает и выполняет все, что я ему рекомендую как доктор. Слава Богу, все действительно закончилось хорошо. Этот человек потом жил еще несколько лет совсем по-другому. Другое качество жизни.

— Почему вы так включились в жизнь этого пациента? Вы могли его отпустить, чтобы он дома домучился.

— Я в принципе люблю всех своих пациентов. Но он мне еще понравился тем, что всю жизнь был трудяжкой. И несмотря на то, что у него дети в жизни состоялись и он, ни в чем не нуждаясь, мог не работать, он все равно, несмотря на свою болячку, продолжал трудиться. Хотя ему было уже далеко за 70.

— Как думаете, ради чего он работал?

— Он не мог без работы. Есть категория людей, которые, если ничего не делают, то не живут.

Держать на коротком поводке

— Вы очень много лет работали с раковой опухолью. И что вы про нее поняли?

— Коварство именно этой болезни заключается в том, что она, как маленький ребенок, непредсказуема. Сегодня может быть мнимое благополучие, а завтра — крах.

В отличие от докторов общей лечебной сети, онкологи работают методом от противного. Допустим, что все плохо. Исключим онкологию, а потом уже скажем: «Иди лечись в общей лечебной сети, у тебя все в этом плане хорошо». А в общей сети немножко другой подход. Там именно сначала исключат все, а потом, когда не будет срастаться, вспомнят, что есть еще онкология.

— Не выявили для себя какую-то закономерность, почему она приходит к человеку?

— Очень много теорий возникновения опухоли. И, к сожалению, не могу сказать, почему с этой болезнью до сих пор не справились. Это не бешенство, которое можно профилактировать прививкой. Здесь масса факторов, которые вместе или по отдельности могут приводить к этой болячке. И самое неприятное, что ей подвержены люди любого возраста: и новорожденные, и глубокие старики.

Закономерностей тут в принципе быть не может. Все факторы друг друга дополняют и перекликаются. Тут возможна и генетическая, и вирусная природа. Самая первая теория канцерогенеза связана с канцерогенами (бензпирен и анилиновые красители). Инсоляция. Расовая принадлежность. Японцы, например, несмотря на то, что у них самая большая продолжительность жизни в мире, на первом месте по заболеваемости раком желудка. Но они с этим научились справляться, и поэтому живут.

— Рак желудка потому, что они какую-то острую пищу едят?

— Это, безусловно, связано с определенным пристрастием в еде. Было замечено, что среди японцев, которые уехали жить в другие страны и потихонечку ассимилировались в том числе в плане кухни, стало меньше пациентов с этой болячкой.

— Вы говорите, японцы научились с этим справляться. А как?

— А очень просто. Два раза в год всем поголовно делается фиброгастродуоденоскопия. И никто не будет допущен до рабочего станка, пока он не выполнит ФГДС.

— Это показывает, есть ли у них рак желудка?

— Да, на очень ранних стадиях. Делаются минимальные щадящие оперативные вмешательства и другие методы лечения. То есть японцы держат эту болячку под жестким контролем на коротком поводке.

— Я для себя заметила закономерность, когда жила в Донецке. Там через 6–7 лет после того, как началась война, люди вдруг начали заболевать онкологией. Я говорила с медиками, и они тоже подтвердили, что статистика немножко повысилась. Вы не связываете это со стрессами, особенно с военными?

— Конечно, стресс — это самый серьёзный фактор при любом заболевании. Но дело еще и в том, что ковид спровоцировал определенный вид злокачественных заболеваний. Может быть, ускорил этот процесс. И самое главное, что люди, которые не могли вовремя посетить лечебные учреждения из-за пандемии или из-за войны, появлялись у докторов уже не на ранних стадиях заболевания, а в более запущенных формах.

Без Бога никак

— В вашей практике был случай, про который вы могли бы сказать, что произошло чудо? Что тут не руки врача поработали, а рука Бога?

— Не то чтобы воля Господа. Может быть, мы ещё не всё знаем об этом заболевании.

Были случаи, когда человек приходил уже с метастазами. Это значит, что у него четвёртая стадия болезни. Удалялась основная опухоль. Например, в почке. А метастаз, который был в позвоночнике, просто останавливал свое развитие. И мы не ожидали увидеть человека через 10–15 лет, у которого тот же метастаз в позвоночнике будто бы замер в том же состоянии. Он никак никуда не двинулся.

Но в том, что кажется странным, безусловно, есть какая-то закономерность.

— А вы верите в Бога?

— Безусловно.

— Он присутствует в вашей работе? Или Бог отдельно, а работа отдельно?

— Присутствует. Это всегда вместе.

— А как вы Его ощущаете?

— Стараюсь чувствовать и понимать, что мы вместе, мы рядом. Я обязательно крещу операционное поле перед тем, как сделать разрез. У нас в операционных, хоть и не полагается, но есть иконы. В принципе, я считаю, что без Бога никак и никуда.

— Я просто тоже видела в военных госпиталях, как хирурги перед тем, как начать оперировать бойца, либо анестетиком его крестят, либо — скальпелем. Это относительно новая привычка?

— Да нет. Это было давно. Для меня примером всегда был святой Лука Крымский (в миру Валентин Войно-Ясенецкий), который был хирургом. Он начинал работать в Курской области. У него очень трудная биография. Действительно святой медик.

— А что его делало святым?

— Отношение к людям. Он любил всех. И тех, кто был на его стороне. И тех, кто был против него.

— Был момент в вашей практике, когда вы вдруг поняли, что вы прям полюбили больных людей с опухолью, которым надо помочь? Вы говорили, что любите всех пациентов. Но, может быть, вы испытывали именно пронзительную любовь к ним?

— Была пациентка с опухолью почки больших размеров с распространением в тромбо. Вместе с сосудистым хирургом мы ее прооперировали. Удалили весь этот опухолевый конгломерат. А женщина была без ноги уже к тому моменту. Десять лет назад, до этой операции, у нее ампутировали ногу из-за саркомы. Она приехала к нам на костылях. Было наилучшее к ней отношение. Отдельная палата. Весь персонал ее очень любил. И она была прямо такая живая женщина во всех отношениях.

При этом никто ее не посещал. Муж, насколько я понял, бросил ее из-за ситуации с ногой, а сын сидел в тюрьме. А у нее сразу после операции был день рождения. Ко мне сестра-хозяйка пришла и сказала об этом. И я попросил сестру-хозяйку сходить в магазин и от нашего лица купить цветок. Только не букет, а именно цветок в горшке, чтобы надолго человеку на память.

Мне этот случай запомнился именно тем, что человеку для счастья нужно просто понимать, что его любят.

— А вы когда-нибудь нуждались в том, чтобы вас любили пациенты и врачи?

— Многие мне до сих пор звонят. Даже поздравляют не только с Днем медика, но и знают мой день рождения. Это действительно очень приятно.

«Ветхий Завет клином сошелся»

— Когда началась СВО, как медицинское сообщество Белгорода на нее отреагировало?

— Я считаю, что очень правильно отреагировало. Многие мои коллеги, в основном средний медицинский персонал, ушли в эти структуры. Некоторые коллеги уехали на СВО. Некоторые ездили и ездят в Донецк, Луганск, и Запорожскую область, помогая там.

— Вы понимали, почему началась СВО?

— Я практически уверен в том, что к тому шло. Я имею в виду эту политическую неправильность со стороны Украины в плане этих оживших фашистских проявлений. Единственным гарантом безопасности на планете на сегодняшний момент является Россия. У нее такая миссия: где бы ни находились эти зачатки, их приходится подавлять.

— А вы из Белгорода родом?

— Нет. У меня вообще все очень интересно.

У меня бабушка, царствие ей небесное, из Донбасса. Во время Великой Отечественной войны она была эвакуирована в Ташкент, где ухаживала за своим будущим супругом — моим дедушкой. Дедушка родом из Бухары. Был ранен в битве под Москвой. Потом по дороге в Ташкент еще и тифом переболел. Приехал туда очень ослабленным. Она его выхаживала и вышла за него замуж.

Он ее увез в Бухару. Как выяснилось потом, он из рода последнего казначея последнего эмира Бухарского. Поэтому по маминой линии я, получается, оттуда.

— Последний казначей…

— Наверное (смеется).

А папина линия у меня из-под Пензы. Православный. Получается, у меня в роду есть очень много кровей. Я шучу, что на мне весь Ветхий Завет клином сошелся. Есть те, которые в хадж ездят. Есть те, которые на Стену Плача молятся. А я — православный.

У нас всегда в семье уважали и уважают все религии. Но все-таки православие мне ближе. Хотя у меня родственников везде хватает. В том числе и в Израиле. Я там дважды стажировался, в 2010 и 2016 годах. И в Бухару детей возил.

Укрепиться духом

— В 2022 году некоторая часть Москвы переехала в Израиль. Люди боялись, что у нас будут летать ракеты. Они переехали от страха, который они даже еще не пережили. А у вас тут в Белгородской области ракеты и дроны конкретно летают. И вы при желании тоже могли бы собрать свои вещи и, если у вас там есть родственники, переехать в Израиль. Вы могли бы выбрать себе такую спокойную жизнь там, как сделали некоторые россияне. Почему вы так не поступили?

— У меня даже мысли такой не было. Здесь моя Родина.

— Но здесь же стало очень опасно.

— Я и пошел в БАРС, чтобы сделать ее более безопасной.

— И когда куда-то прилетает БПЛА и получают ранения гражданские люди, то вы выезжаете на эти вызовы?

— Если мы находимся в зоне данной ответственности, то да. Если нет, то, соответственно, те, кто находятся там. Медики могут быть и гражданские, и негражданские. Среди моих коллег, наверное, 99% именно так и мыслят, что это обязательно. Поэтому и не разъехались. Работают в Белгороде, несут свою службу в больницах.

— А что победило в медиках? Почему они не поехали в другие города? Почему остались тут и несут все тяготы военной жизни?

— Наверное, они точно так же, как и я, думают, что, выполнив свой долг здесь, так, как они его выполняли и выполняют, они принесут больше пользы и себе, и своим близким, и своей Родине малой.

— А в чем польза для себя, если ты едешь туда, где прилеты?

— Ты укрепляешься духом. Действительно соприкасаешься с болью и горем людей. Осознаешь, что ты — в социуме, нормальный человек, не трус. Выполняешь свои обязанности, как и выполнял. И ждешь того же, что и все, — мира.

— Вы говорите, что ты укрепляешься духом, соприкасаешься с болью людей. Но ведь вы по роду своей профессии постоянно соприкасались с болью людей, которые заболевали онкологией. Как вы думаете, боль ваших пациентов по онкологии и боль людей, которые теряют близких или получают ранения из-за военных действий, — она разная?

— Наверное, разная. Ранения, травмы и баротравмы — это ситуация мгновенная. Это то, что может сразу и быстро человека убить. А онкология — это болячка, которая может тянуться годами.

— То есть когда вы видите онкологию, то понимаете, что у вас есть немалый запас времени, чтобы попытаться помочь пациенту. А когда вы приезжаете на ранение, то вы понимаете, что этот удар застал человека в расцвете сил. Всё случилось слишком внезапно, и у вас времени помочь не так много.

— Именно так.

— Это вызывает какую-то другую боль?

— Да, совсем другие ощущение. Напоминает времена, когда я начинал работать на скорой помощи.

Страшнее войны

— На скорой помощи было слишком тяжело? Почему вы оттуда ушли?

— Нет, все получилось прозаично.

Развалился Советский Союз. Мы вынуждены были менять место жительства. При этом я должен был поступать, но оказался без гражданства. Поэтому пришлось сначала поступить в училище и окончить его. Все это время я уже работал на скорой помощи. Всё это было в Калуге. А после окончания училища мои родители переехали в Белгород, а я начал работать фельдшером на скорой помощи в районе.

— То есть у вас было узбекское гражданство?

— Нет. У всех было гражданство СССР. Но страна развалилась, а российское гражданство я не успел получить. В приемной комиссии сразу сказали, что в первую очередь будут брать россиян, а мне ничего не светит. Но в чем-то это даже хорошо. Это укрепляет. Я вообще чемпион по поступлениям.

Пока учился в училище, я понимал, что буду поступать дальше. Но времени на подготовку не было. Поэтому ежегодно ездил наобум и не поступал. Наверное, раз шесть-семь пытался поступить.

Почему я верю в Бога и православный? Перед тем, как поступить, мне приснился вещий сон, где мне сказали, что я поступлю. Хотя мой главный врач спрашивал: «Ну что, будешь поступать в этом году?» Я говорю: «Не знаю даже. Устал». Он ответил: «Ну ничего. Езжай и попытайся».

И вот я приехал в Курск. Сходил в храм. Поклонился Курской иконе Божией Матери. После этого сразу поступил в Курске на два факультета.

— А потом вам когда-нибудь ещё снились вещие сны?

— Да, но не так открыто. Мне нужно было самому что-то додумать, доассоциировать и понять. Перед тем, как ковидом заболел, у меня тоже был очень интересный сон.

— Я помню, как в начале пандемии все боялись ковида и боялись выходить из дома. А медики были обязаны это делать. Вам было страшно?

— Работать не было страшно. Было страшно, когда я уже лежал в больнице. А потом было страшно отрываться от кислорода, хотя я уже выздоровел и понимал, что опасность миновала. Но именно идти в отрыв без кислорода было неприятно.

Я даже попросил жену, чтобы она передала мне тоненький силиконовый шланг на 5–6 метров. И чтобы сходить в душ, я цеплял к аппарату этот шланг, надевал маску и прямо с кислородом мылся.

Настолько было неприятно осознавать, что ты вдалеке от кислорода — твоего спасителя.

— Когда вы лежали в больнице, боялись засыпать и было непонятно, выздоровеете вы или нет, как вы себя убеждали, что надо жить?

— Со мной был телефон, а в телефоне масса фотографий семьи, своих близких. С удовольствием на них смотрел.

— То есть надо жить ради них?

— В том числе.

— Так почему же, если вам так дороги близкие и время, которое вы можете провести с ними, зачем вы пошли на войну, где очень опасно?

— Именно поэтому и пошел. Я еще в силах. Могу помочь. У меня есть определенный опыт, и скоропомощный, и хирургический. И опять же, находясь недалеко от больницы, при необходимости, когда меня просят, с удовольствием езжу и оперирую.

— А какой враг для вас страшнее: ковид или война?

— Наверное, все-таки пандемия страшнее. Ситуация вроде как гражданская, но очень опасная. Да, ты не слышишь взрывов и не видишь летающих объектов, но ты все равно можешь погибнуть. Это страшнее всего, когда нет причинно-следственной связи, которая может тебя легко убить.

— И ты ничего не можешь сделать, чтобы защититься?

— Именно так.

— Мы так долго жили под мирным небом, что, когда люди выбирали профессию медика, не предполагали, что придет ковид и война, когда надо будет, как фельдшерам на скорых, первыми ехать туда, откуда все бегут…

— И в советской школе, и в российской медицинской школе всегда готовили медиков. Честно говоря, я не понял, почему в свое время в медицинских вузах очень быстро закрыли военные кафедры. А теперь все это возвращается и возрождается.

Наша страна всю жизнь воевала. Не проходило ни одного столетия, чтобы мы не участвовали в какой-то войне. Причем войны всегда были очень серьезные достаточно. Поэтому медиков всегда к этому готовили.

Мы все военнообязанные. У нас у всех в основном есть воинские звания и военно-учетные специальности. Советская школа это всегда подразумевала, российская ее переняла. Но потом почему-то вот был такой провал, который сейчас потихонечку заделывается. Поэтому я считаю, что медики всегда к этому были готовы.

— Как по-вашему, современный медик — это кто?

— И современный, и несовременный медик — это человек, который выбрал свою профессию. Если он в ней остался, значит, он ее любит. А раз он ее любит, значит, он любит людей.

— В чем вы видите свое призвание?

— В онкоурологии. Я всю свою сознательную трудовую жизнь отдал именно этому ремеслу. Учиться ездил в том числе в Израиль, чтобы максимально освоить именно это ремесло.

Многие почему-то считают медицину наукой. Я с этим не согласен. Наука — это химия, биология, физика, математика, из которой все вышло. А медицина — это искусство и ремесло.

— Когда вы копаетесь в страшной опухоли, в этом тоже можно найти искусство? Ведь искусство подразумевает красоту.

— Красиво сделанная операция с красивым разрезом, который потом косметически, особенно женщине, не мешает жить — разве это не красота?..