Некоторое время назад по всей стране разлетелся видеоролик, который боец Магомед Абдуллаев с позывным Судья записал для родных. Он не знал, выживет ли он, и с поразительным достоинством и выдержкой обращался к своей семье.

Иван Шилов ИА Регнум

В общей сложности месяц Магомед находился в «норе» — узком, тесном блиндаже, в котором нельзя даже вытянуть ноги — на передовой.

Из них 21 день — в полном одиночестве.

Магомед работал «ушами» наших войск, по звуку определяя работу летательных аппаратов и передавал координаты передвижений противника. Благодаря его сообщениям были нанесены точные удары, которые вывели из строя значительное число живой силы противника.

Главный редактор ИА Регнум Марина Ахмедова встретилась с Магомедом в госпитале, где он лечился от обморожения.

Красиво уничтожили

— Почему вы пошли на СВО?

— Я с самого начала на СВО. Родина, долг… Это моя прямая обязанность. Я же военнослужащий, уже более десяти лет по контракту. Я даже не сомневался, что мне надо идти.

— Вы тогда не знали, что это так долго будет.

— Никто не знал. Но это ничего страшного. Самое главное — результат. По результату видно, что мы побеждаем. Мы со всем миром воюем, получается, — и это большая честь для нас побеждать. Это еще как-то более укрепляет наш дух.

— В 2022 году были тяжелые дни для нашей армии.

— Ну отступили. Но мы наверстаем упущенное. Бывает, что это такие большие генеральские тактики: на себя вытягиваешь врага и уничтожаешь его артиллерией. В таком плане я всегда думал, что мы побеждаем. И сейчас не сомневаюсь.

— Помните свой первый штурм?

— У нас начались штурма с поселков, с мелких сел. И вот когда мы попали в окружение, один момент сильно запомнился. Там мы потеряли командира. Заместитель комбата, Лошкарев — майор, очень такой порядочный человек. За ним и в огонь и воду мы шли. И Якименко, командир роты…

Мы еле вышли из этого окружения благодаря им. Они нам дали команду отступать, а сами били бой.

В то время не было так много бабочек, дронов. И у нас были в прямом смысле автоматные бои. С глазу на глаз. С улицы, из домов выходили украинцы, мы их отстреливали, они нас. И вот Лошкарев дал нам команду отступать, а сам остался как старший.

— Были же командиры, которые, наоборот, сами убегали…

— В нашем батальоне я не видел таких командиров никогда. И в других местах я, честно говоря, не слышал про таких и даже слышать не хочу. У нас все были достойные.

— Вы понимали, что он на смерть остается?

— Все очень быстро произошло. Мы сначала не знали, что мы в окружении. И вдруг вот так с земли начали подниматься деревянные люки. Как в китайских фильмах. Оттуда выходили, стреляли. И люки обратно закрывались.

Они ждали по ходу нас. А нам-то сообщили из другого батальона, что это село очищено.

Мы отступили. Пятнадцать человек мы потеряли. А они семьдесят. На следующий день мы вернулись за убитыми. Они уже уехали. Их было, как сказали нам местные жители, человек 350–400.

Значит, мы красиво их в три раза больше уничтожили.

— И что-то еще больше в три раза?

— Не знаю, тактика может. Обучение командиров. За десять лет, что я на контракте, мы каждый год выезжали в Опук, в Крым, на полигоне тренировались. А у них, получается, если на пленных, на заложников смотреть, много необученных, наркоманов. Слабые эти солдаты. Даже близко — не уровень.

— Когда возвращались, у вас была надежда, что Лошкарев жив?

— Мы с такой надеждой возвращались… Мы уже нашли его, короче, уже он был как бы замерзший… Четыре автоматных выстрела в грудь. И прикладом били его так, что одна сторона внутрь как бы зашла… Раненым-то он не сдался бы. Видимо, оглушило или контузия. И вот именно у него была БМП, у которой, я как сегодня помню, башня целиком отлетела от удара «Джавелина». Я первый раз видел, что башня вместе с пушкой отлетела.

И в бою он был с бронежилетом, а когда нашли — уже без.

— И вы что почувствовали?

— Плакали мы.

— Для вас имеет значение то, что Лошкарев русский?

— Нет. У нас нет такого — русский, нерусский. Ракета не спрашивает, русский или нерусский, когда попадает в блиндаж. Все в одной лодке, все за одно дело боремся.

— А когда вы вернетесь в Дагестан после победы, для вас это будет иметь значение?

— Вот после этого, что я здесь увидел, точно значения иметь не будет.

— А если ваша дочь захочет выйти замуж за русского?

— Главное, чтобы честный и порядочный был. Больше ничего не нужно.

— Вы поменяли отношение к русским после того, как вы служили с ними?

— На все сто процентов поменял. Русские ребята меня вытащили уже и сейчас. За меня жизнью рискуют люди, как еще я могу к ним относиться?

Овраг смерти

— Как вы оказались в том опорнике, о котором узнала вся страна?

— На утреннем построении назвали наши четыре фамилии. Мы заехали в магазин в поселке, взяли продукты. Сели в «Газель» и поехали на эту самую точку эвакуации.

От точки эвакуации нам надо было дойти еще до нуля, где командир, где все. Там, пока мы дойдем, уже было темно, мы переночевали в одной такой мусором заброшенной яме. И там есть такой момент… Овраг смерти мы его называем. Такая колея, как бы танковая, и там куча дронов… Бомбят они туда. И его пройти очень тяжело.

— Если висят дроны, почему пользуются этим оврагом?

— Но бывает же погода туманная, нулевая. И вот прошли мы его и тронулись в заданное местоположение. И когда шли, артиллерия работала, минометка работала, пульки работали, дроны.

Но Всевышний отблагодарил нас. Вообще не было дронов. Благодаря молитвам матери, я думаю, молитва матери меня спасла. И у нас в Буйнакске есть лидер Духовного исламского управления Абдулжалил Афанди. Он в мечети старший. Видимо, попросила их мама, чтобы молились. Только их молитвы меня спасли.

Это было чудо: все осколки пролетали рядом, но мимо меня.

— А кто-то с вами был, в кого попало?

— В первый день боец с позывным Омар. Мы забинтовали его, думали, что все нормально, мы его эвакуируем. Он прожил три-четыре дня, но заснул ночью и не проснулся.

— Это там, куда вы по этой колее прошли, да?

— Нет, мы прошли еще дальше, дальше. Там бывают открытки на километр, семьсот метров, полтора километра. Открытки — это открытое поле, оно бывает полностью заминировано. Всякие магнитные, кассетные бомбы, пауки, что хочешь. С дронов кидают. Главная проблема — по этой открытке пробежать и смотреть под ноги. На любую вещь наступишь — все, без ноги остался. Без обоих ног, а там и без жизни.

И вот когда чуть-чуть снег пошел, уже не видно стало. И получается, идешь вслепую. И вот этот момент самый главный — проводник, по его следам надо идти. Проводник у нас хороший был.

И вот когда до моего блиндажа оставалось совсем немного, появились еще две «бабочки» и бросили гранату. Омар был ранен.

Мы его перебинтовали и пошли в свой блиндаж. Там метров 250 — и везде трупы украинцев — по шевронам видно. Есть просто скелеты, кости. Зеленский говорит, что у них 45 тысяч погибших, но у них намного больше, куда ни посмотри.

А у нас считается честью пойти и забрать погибших, рискуя жизнью. Мы тела своих долго не оставляем. У нас это как бы этика наша профессиональная.

— Если бы вы оставили тело Лошкарева, как бы вы себя чувствовали?

— Конченым козлом. Не только я, вся моя рота, весь мой батальон.

— Он знал, что вы за ним вернетесь за живым или мертвым?

— Любой из нас знает, что за нами кто-то вернется.

— И вы когда находились в опорнике, тоже были уверены, что вас заберут?

— Я сто процентов знал, что меня заберут. Хоть живым, хоть мертвым, но меня заберут. Поэтому я делал прощальное видео — для матери, для семьи. Чтобы они знали, что я не как-то сам умирал, а как мужчина себя вел до последнего.

— Вы думали, что ваш сын будет это смотреть?

— Да, честно говоря, и для сына. И когда я выходил оттуда, тоже отправил двум своим друзьям. Не для хайпа, не для кого-то. Я даже не знал, что они дальше куда-то отправили. Я это узнал, уже когда ехал в Москву на поезде. Мне позвонили, сказали: тебя по телевизору показывают.

— В опорнике вы первые восемь дней были с Азиком?

— Да, в тот день должны были Азика эвакуировать. Он был самый исхудавший, самый бессильный. Когда я пришел, у меня был запас, чуть его подкрепил.

Но тогда уже там уже очень много «птичек» стало. И вот где-то дней восемь Азик был со мной.

Они не увидели нашу нору, но поняли, что где-то рядом еще нора есть. Начали бомбить там, искали нас с Азиком.

— А вы просто сидели в норе?

— Сидели вот так, мы не сидели, сидеть не получается, лежим, лежим буквой Г, там вот так. По-маленькому в баклажку, по-большому не хочется. Потому что мало едим.

Потом уже, когда запас заканчивался, сообщили по рации, что погода хорошая, Азику надо выбегать.

— Азик — это позывной?

— Да. Он сам азербайджанец. Очень хороший парень, очень порядочный. Сейчас, после госпиталя, уже в роте.

— Пока вы в эти восемь дней лежали с Азиком, вы же о чем-то говорили, о чем-то думали?

— Всю дорогу мы думали, честно сказать, о родителях в первую очередь. Азик до этого момента чуть-чуть намазы пропускал. Он сам верующий человек. Сейчас тоже горжусь, что вот с такими людьми был.

Когда его забрали, он тропу перейти не мог, так плохо себя чувствовал. К нему медик подбежал, капельницы ему ставил четыре дня. На ноги его поставили.

С передка, получается, он вышел через неделю. Когда переходил Овраг смерти, двое таких серьезных, хороших ребят получили ранения. И неделю спустя мне по рации сказали, что Азика эвакуировали, и так спокойно стало на душе.

— А вот вы просто о родителях говорили или вообще молчали?

— Были моменты, когда просто молчали.

Но и такое чувство ответственности тоже не уходило. Я с гранатой спал, честно сказать.

Вот в этот момент мы старались молчать больше. По шороху листвы было слышно, когда ходят по снегу. Я даже лису слышал. Она ходит как кошка. Интересно было.

А когда по рации сообщают: надо идти! — надо вот этот момент сразу, как пуля, хоть силы есть, хоть силы нет, набрать себе силы и убегать. Потому что считанные минуты бывают для выхода, туман или «бабочки» отлетели, — и все. Мы вот на этих минутах и выигрываем войну.

Мы оба знали, что если мы погибнем, мы погибнем мужчинами, защищая Родину. И что наши трупы заберут и довезут домой. С такой уверенностью не боишься.

— Каким образом вы приближаете победу лежанием в норе несколько дней?

— Я приближаю победу тем, что я сообщаю, вот я слышу, например, я слышу, например, звуки танков, я слышу миномет, пулемет. Сообщаю по рации: работает пулемет. С этого квадрата работает динамик, с этого квадрата слышу технику, с этого квадрата вылетела «Баба-яга», ее шум отличается от мелких «птичек». Все сообщаем.

— То есть вы уши?

— Уши. Не глаза. Потому что там, где я нахожусь, если голову высунешь, моментально «бабочка» засветит. Меня закидывали двадцать раз. Вот мне воду скинули. Я вышел просто воду забрать. Буквально полтора метра от меня. Сразу гранатами начал закидывать. Я командиру сообщаю, они РЭБ (устройство радиоэлектронной борьбы. — Прим. ред.) включают, погашают этих «птичек».

Всевышний спросит за все

— Вы же испытывали страх?

— Я больше не страх испытывал. Вот погибшие ребята, очень крепкие, хорошие ребята — они же все в раю ждут нас! И у меня в этот момент такое ощущение было, что я сейчас к своим пацанам тоже приду. Ничего страшного.

И было такое ощущение, что я или к ним пойду, или здесь со своими останусь.

— А вы когда представляли, что они там в раю, вы как их представляете?

— Улыбающимися. Сидят за столом. В домике каком-нибудь. Я не знаю. На Украине, в России, на даче где-нибудь. Я вот так себе представляю: они сидят за столом, едят, улыбаются.

— А свет какой?

— Обычный день. Я себе вот так это представляю.

А когда уже этот момент проходит, отстала «бабочка», ты уже возвращаешься, но знаешь, что ты среди живых. Я не знаю, как объяснить этот момент.

— И это давало вам уверенность в том, что всё не кончится сейчас?

— Потому что я же знаю, что мои старания, например, не зря были. Благодаря моим координатам, когда я вышел, мне командир сказал, уничтожили взвод. И вот каждый раз. Я же не один день всем передавал координаты.

— Этого не мог сделать дрон?

— РЭБы, дроны — это компьютерная война. Но все равно большая часть войны зависит от людей. Без людей это все ерунда. Мы за их дронами следили, куда они летят и останавливаются на зарядку. «Курятник» мы это называем, «птички». Туда работает артиллерия, уничтожает их «курятник». И все, у них становится меньше дронов.

Заснул вроде нормально. Утром не проснулся. Видимо, сердце остановилось. Доволен всего лишнего. И вот тогда это самое. Он тогда вообще тоже заплакал. Я вот сидел один, у меня слезы пошли. Мы еще близкие друзья были с ним.

— Верующий человек по-другому на смерть смотрит. Вы чувствуете этот момент, когда душа отходит?

— Скажу как есть. В 22-м году, может, я чувствовал этот момент. В 24-м и 25-м я уже не чувствовал. Но вот когда близкий человек, это все равно…

— А вы видели убитых женщин и детей?

— Я лично видел убитых женщин и детей, убитых украинцами. Они обстреливают дома, они могут жечь дома. Местные жители рассказывают, что это удары со стороны украинцев. Вот в своих словах, не из телевидения, а конкретно из слов людей. Мирные жители, они же лучше знают, кто там рядом живёт.

— Вы считаете, что правда на нашей стороне, потому что мы никогда не обижаем мирных жителей?

— Мы эту войну за месяц выиграли бы, если бы вот так на мирных жителей нам было бы наплевать. Они прячутся среди мирных, среди детей, среди бабушек, дедушек там прячутся. Если они не прятались бы, мы давно победили бы. Если как раньше были бы на поле их войска, наши войска, мы вот так победили бы давно.

Если у них есть достойные воины, нам будет приятно с ними воевать, а не с такими, которые женщины и детей убивают. Нам вот самим будет за честь с такими сражаться. А не со слабаками.

— Те, кто убивает женщин и детей, это заведомо слабаки?

— Наркоманы чаще всего. Настоящий воин никогда в жизни этой женщины и детей убивать не будет. Настоящий воин, профессионал, не будет этого делать. Он будет себе достойного соперника искать.

— Кого называете достойным соперником? Людей, в которых присутствует хоть какое-то воинское благородство или которые имеют просто физическую подготовку к войне?

— И физическую, и тактическую, и благородство. Три в одном. А конкретно если чего-то одного нет, то это уже не должно быть.

— Вы встречали вот это благородство у противника?

— Вот в начале были моменты, где они, например, наших раненых могли добить, но оставляли и уходили. По этим вещам это уже серьезные ребята, профессионалы.

И в ответ мы тоже могли спокойно добить. Мы тоже оставляли.

— А был какой-то такой момент в детстве, когда вы так же плакали, как когда умер Лошкарев? В детстве?

— Да. Был первый раз такой момент, когда у меня умерли дедушка и бабушка. И вот в эти моменты точно такие же слезы у меня шли, как при Омаре, при Лошкареве и при всех наших пацанах.

— Случалось, что вы плакали от обиды? От несправедливости?

— Вообще не помню таких моментов, что с пацанами обиды. Только когда жалко. Конкретно когда человек умирает, только в этот момент. С левой стороны не выходят у меня вообще слезы. Самому интересно…

— И вот потом Азик ушел и вы остались один. И сколько дней вы там находились?

— Вот я там находился, получается, то ли 21, то ли 19.

— А, наверное, батарейки в рации уже сели?

— Батарейки когда садились, мне через дрон скидывали. У них бывают дроны-разведчики, стоят и смотрят, куда скидывают, они за нашими людьми следят. И нежелательно было именно где нора скидывать, потому что если они поймут, где нора, туда начнёт артиллерия работать, танк работать, миномёт по этому квадрату.

А вот за водой, за сникерсом они начали вслед уже гранаты кидать. Они уже увидели, в каком квадрате. Если ты вот здесь находишься, метра на три подальше надо скинуть. Чтобы они не увидели.

— А как вы подъедете эти три метра?

— Выходить надо с норки. Да, выходил и забирал. А так по-другому это самое не забирать, это выжить надо. Ты часами слушаешь. Иногда шесть часов один раз я слушал, что буду забирать, пока «птичка» отлетит. И когда обратно идешь, вот так рукой делаешь, следы на снегу заметаешь обратно.

— Вы шесть часов сидите, слушаете «птичку», и вы себя ни разу не спрашиваете, зачем я вообще здесь оказался? Дома тепло, уютно, мама, дети.

— Любой нормальный человек спрашивает себя, зачем я здесь оказался. Но я сразу себе отвечал на этот вопрос. Как зачем? С самого начала несправедливость была с их стороны. За Путиным, за его курсом надо следовать. Вот за Путиным на сто процентов победа. Самый нормальный президент. Благодаря этому у меня и у многих моих ребят еще больше уверенности.

— Ну смотрите, вот, например, сейчас Израиль полностью Газу стер с лица земли, и ничего из-за этого не будет.

— Им ничего, может быть, на этом свете не будет. Но на том свете им точно будет что-то за это. У нас Всевышний спросит за все.

— Вы считаете, что нужно держаться на позициях справедливости ради вечной…

— …порядочности. Порядочным надо быть везде. Например, с украинцами тоже. Они сами народ неплохой. Мирные жители. Они нормальные люди. Вот из-за них мы сейчас, получается, долго воюем.

И вот когда это все видишь, еще больше хочется за справедливость. Мы, получается, ощущаем эту несправедливость в их доме. Вот так я это воспринимаю. Потому что очень много хороших людей там.

Но вот мы идем по справедливому пути. Медленно, но уверенно. Мирных жителей мы побольше защищаем. Тем более которые за Путина, за Россию.

Мотоциклы над головой

— А «Баба-яга» какой звук издает?

— Как будто мотоцикл над головой летает. Дрон чуть поменьше. Еще можно, например, услышать «крыло» — дрон-разведчик.

Надо ухо приучить к этим звукам.

Там такое место еще: деревьев нет, все в пожаре, черное место, трупы украинцев. И это не метр-два, ты можешь километрами так идти, такая вот обстановка. Вот такой обстановки, где птицы будут там. Птиц вообще там нет. Нет мирных звуков. Но благодаря лисе я уже почувствовал, что жизнь какая-то здесь намечается. Где лиса, там и волк, там, значит, и ёжик.

— Был ли там какой-то момент, когда вы поняли, что не надо сопротивляться? Человек себя держит, держит, а потом силы его ослабевают, сила боли заканчивается, и он сдается. Не врагу сдается, а внутри себя.

— Вот сейчас я думаю насчет того видео, что я снял. Мне сейчас кажется, что я сдавался… духом. Я четыре года воевал, ни разу эти видео не делал. А вот в этот момент я, получается, прощался с этим миром.

— Вы хотели, чтобы сын увидел?

— Матери я больше посвящал это видео. Я не хотел, чтобы мать… Такой момент был у меня в жизни, очень интересный. Мама, наверное, не рассказала. Вот я то ли в первый, то ли во второй класс я ходил. Я пришел домой с синяком, с маленьким таким. Меня побили вдвоем. И мама буквально в воротах меня встречает. Увидела синяк. И говорит: ты что, проиграл?

У меня мама боевая женщина. Воспитание матери я не хотел опозорить.

Я там не хотел в первую очередь в плен попасть. Поэтому я с гранатами.…

— И вы могли бы себя взорвать?

— Сто процентов. Не только я. У нас любой штурмовик на это пойдет. У нас в плен попадают только по уважительной причине. Сознание потерял, например.

Если сам в плен сдался, это у нас, например, считается очень стыдной темой у всего передка.

— Вы хотели, это видео записывая, чтобы мама посмотрела и поняла, что вы все равно синяк поставили?

— Что здесь тоже я не сдался, не утратил дух, никого не испугался. Не отступать и не сдаваться, здесь вот такая привычка.

— Но если вы двадцать один день лежали вот так…

— Судьба такая. Но я считаю, это не уважительная причина, чтобы сдаться. Сдаваться нельзя.

— Ваша мама, если бы что-то с вами случилось, я думаю, после этого долго бы не протянула… И она мне сказала, что она вас предпочитает сдавшимся, но живым. Женщины рассуждают по-другому.

— Я думаю, любой матери было бы стыдно, если соседка или живущая женщина знает, что ее сын как трус сдался.

— Да почему? Она так не думает.

— Она думает так. Она просто это не сказала.

— Как вас спасли?

— Погода была хорошая, это было полтретьего ночи. Зарядка садилась, и с помехами я уже не слышал, что по рации говорят. И полвторого ночи я услышал шаги. Я подумал, меня окружают украинцы. Аккуратно уже приподнял автомат и начал прицеливаться.

Увидел маленькой зажигалки свет. И оттуда крикнул кто-то: «Судья!» Это мой позывной. Я говорю: «Ты кто?» И он свой позывной сказал. Он говорит: «Ротация, менять будем тебя».

— А вы к тому моменту сколько дней не ели?

— Четыре дня точно. А до этого — воду, сникерс. Командиры вовсю старались, честно сказать. Бегунки еду носили. Тушенку, то, это.

А вот когда «птички» уже увидели, по какой дороге они идут, по этой дороге начал работать миномет.

И решили мне дронами скидывать. А их дроны то, что скидывали, начали взрывать. И вот тогда я на четыре-пять дней без еды остался.

Я как-то крепился. У нас это ураза называется (мусульманский пост от рассвета до захода солнца. — Прим. ред.).

— Молились?

— То, что я знаю, аяты из Корана свои, то, что я знаю, про себя все читал. Мусульмане молятся на арабском языке.

— Когда вы от себя разговаривали с Богом, от себя, на каком языке?

— Где-то на русском, где-то на аварском. Когда ты не кушаешь, ты уже не понимаешь, на каком языке, наверное, ты говоришь. Но мысленно ты знаешь, что ты молишься.

— Можно спросить, про что вы просили?

— Честно сказать, я просил у Бога, чтобы у меня силы были выдернуть чеку гранаты. Я уже думал, силы не хватит.

Метр на метр сорок

— Какого размера была нора?

— Метр на метр сорок. Могила и то лучше. Нора была украинская, мы ее еще расширили, когда захватили.

— Вы видели человека, который пришел на ваше место?

— Нет, честно говоря, не видел. Уже такой сильный туман был. Видел силуэт. Я ему сказал: «Брат, я тебе не завидую, удачи тебе». Он говорит: «Да нормально всё.

— У вас случались галлюцинации?

— Ночью я открыл глаза и увидел большого паука на потолке. Поднимаю, думаю, как-то ударить его или что-то сделать. Красные глаза у него были. А о чем он думал, я не знаю. Но ему по-любому от меня не уйти было. У меня такой прикол есть: если нас окружат, значит, им не уйти. Мы с товарищами друг друга так всегда бодрили.

— А сам вы чем бодрились?

— Я вот, например, всегда говорю: все умрем, но Буйнакск не опозорим.

— А с бойцами из других регионов, с русскими или с кем угодно, с куминцами, с якутами, вы познакомились?

— На передке? Да. Я познакомился со всеми на передке. И я думаю: какая большая страна. Я очень рад, что вот этот самый, вот такой момент жизненный у меня был: пройти вот этот передок. Объединяет же он реально пацанов. Вот сейчас у меня справочные полные, наверное, у меня в любой точке России уже друзья. Приятно же.

И так же у них друг из Дагестана. Они в любой момент ко мне приедут, я к ним приеду. Мы друг друга конкретно встретим. Мы друг другом гордимся.

— И вот вам сказали, что ротация. Вы же замерзший были…

— Да, автомат с трудом поднял. Я чуть не аннулировал своего, пока он не крикнул «Судья!».

Берцы у меня были сняты, потому что я массажировал ноги постоянно. Сильно болели ноги. Еле засунул ноги в берцы и выскочил. Когда выскочил, упал еще пару раз. Кто меня провожает, он сам медик, поднял еще пару раз. Нормально, нормально, пойдем. Я говорю, как пойдем? Он говорит: уже по новой тропе.

Туман был хороший. Но там надо было же по следам ходить. Он ступил, я наступил по его следам. Я падал на колени двадцать раз, он меня поднимал. Потом он меня довел до пункта, там меня уже мои штурмовики встретили.

С нами уже трехсотый был, а ближе к концу уже и двухсотый. Его тоже эвакуировали.

Вот эти два штурмовика, которые меня, они, получается, меня, можно сказать, подняли и вынесли.

— А вот сейчас вам нормально, что нет этих звуков? Вы быстро привыкли?

— Я вот здесь выхожу постоянно, я вот даже вчера на видео снимал птичек. Птичек, которые поют, живых. Да и ворон, все я на видео снимаю. Я вот по привычке всю дорогу смотрю на небо…

— Вы сейчас же не собираетесь возвращаться на СВО?

— Я собираюсь возвращаться. Возвращаться и навести порядок. Обязательно. А пока меня ноги тормозят здесь.

— Зачем? Отомстить?

— Победить. Лучше звучит, чем отомстить.

— Боитесь, что без вас победят?

— С самого начала я там находился. Упустить боюсь самое интересное.

— А если вам сейчас сказать, что вам опять придется пережить то же самое, лежать в норе почти месяц?

— Вот сейчас я уже готов к этому. Мне второй раз этот путь пройти уже легче будет. Честно сказать, штурмовать легче, чем лежать в норе, в неподвижном состоянии.

— Что вы скажете маме, когда увидите ее?

— Не знаю. Обниму в первую очередь. Люблю маму. Обниму. Всё нормально будет, всё будет хорошо.